— А вот и ошибаетесь, — сказал он. — Я вас приглашаю.
— Правда? — Глаза Надин блестели. На нее было гораздо приятнее смотреть, когда лицо ее оживлялось.
— В субботу вечером я не пойду в редакцию: встретимся в восемь часов в Красном баре.
— И что будем делать?
— Решайте сами.
— У меня никаких идей.
— К тому времени они появятся у меня. Пойдем выпьем по стаканчику.
— Я не пью, но охотно бы съела еще один бутерброд.
Они подошли к столу; там, как обычно, спорили Ленуар и Жюльен. Каждый упрекал другого в измене надеждам юности. Когда-то, посчитав экстравагантность сюрреализма чересчур сдержанной, они совместно основали «парагуманитарное» движение. Ленуар стал преподавателем санскрита и писал герметические стихи; Жюльен был библиотекарем и перестал писать, возможно, потому, что после скороспелых успехов опасался зрелой посредственности.
— Как ты думаешь, — спросил Ленуар, — не следует ли принять меры против писателей-коллаборационистов?
— Сегодня вечером я ни о чем не думаю! — весело отвечал Анри.
— Скверная тактика — не давать им печататься, — заметил Жюльен. — Пока вы станете состязаться друг с другом в сочинении пасквилей, они спешить не будут и напишут хорошие книги.
Чья-то властная рука опустилась на плечо Анри: Скрясин>{9}.
— Посмотри, что я принес: американское виски, удалось привезти две бутылки; первая парижская встреча Рождества: прекрасный случай выпить.
— Великолепно! — сказал Анри. Он наполнил бурбоном стакан и протянул Надин.
— Я не пью, — с обиженным видом напомнила она и отошла.
Анри поднес стакан к губам; совсем забытый вкус. По правде говоря, раньше он предпочитал шотландское виски, но так как и его вкус тоже был забыт, никакой разницы не ощущалось.
— Кто хочет настоящего виски?
Подошел Люк, волоча большие подагрические ноги, за ним наполнили свои стаканы Ламбер и Венсан.
— Мне больше нравится хороший коньяк, — неуверенно сказал Ламбер и вопросительно взглянул на Скрясина: — Там в Америке они и правда пьют виски по дюжине стаканов в день?
— Они, кто это они? — не выдержал Скрясин. — В Америке сто пятьдесят миллионов, и не все из них похожи на героев Хемингуэя. — Его голос звучал неприятно; Скрясин не часто бывал любезен с теми, кто моложе него; он решительно повернулся к Анри: — Я только что серьезно говорил с Дюбреем и крайне обеспокоен.
Вид у него был озабоченный, обычный для него вид; казалось, все, что происходит там, где он находится, и даже там, где его нет, касается его лично. У Анри не было ни малейшего желания разделять тревоги Скрясина. Он спросил едва слышно:
