Сплетница так разошлась, так раскрутилась, что мне не было необходимости ее подгонять, я и сидела тихо, как мышь под метлой. А той, похоже, давно не с кем было посплетничать, вот она и тараторила без передышки. Потом вдруг замолчала, но я боялась пошевелиться, чтобы ее вдохновение не спугнуть, лишь молча не спускала с нее глаз, ожидая продолжения. И правильно поступила, так как это лучший способ поощрить разговорчивую собеседницу. В моих глазах она явно уловила, насколько интересно мне каждое ее слово, так что, переведя дыхание, баба галопом пустилась дальше.
— А еще он, когда ревел, по полу чем‑то стучал: такой грохот стоял — хоть уши затыкай или из дома беги. Мне и подслушивать не было нужды, говорю же — орал на всю улицу. А уж мне ли не слышать, когда такое над самой головой? И не просто вопил — аж надрывался, так драл глотку, что небось с того и разболелся. Вот теперь в санаторий уехали. Да это ненадолго, вернется — и снова все начнется сначала. Мне тут как‑то показалось, что они вернулись, двери у них хлопали и шаги по комнатам слышались, но, слава богу, не он. Тот ведь и пяти минут не мог просидеть без того, чтобы не драть глотку. А почему бы нормально не сказать, без рыку этого? Чаю, дескать, желаю, того–сего не могу найти, по телевизору опять черт знает что показывают… Так нет, нормальным голосом ни за что не скажет, все орет. Натура такая. А уж если какой футбольный матч, не дай бог, совсем пропадай! Уж и не знаю, чем он по паркету долбит, топорищем, что ли? Говорю пани: весь дом трясся, а мне хуже всех, ведь у меня все это прямо над головой. Ведь он, проше пани, даже когда смеялся, тоже медведем ревел, а уж коли смеялся — весь дом знал с чего. То пуговицу в суп бросит и от счастья разрывается, если кому в зубах застрянет. Эвке, дочери значит, в постель под простыню шишки подкладывал или миски с водой, а раз киселя налил, я хорошо слышала, он так просто гремел, от смеха заходясь, — в киселе, мол, искупалась. Любил такие шуточки.
О Езус–Мария! И бедняга столько вытерпела? Почему раньше не сбежала? Хотя, если еще была несовершеннолетняя, ее бы обратно к любящему родителю полиция приволокла.
— Фамилия моя Вишневская, — неожиданно произнесла хозяйка квартиры, и я подумала, что придется знакомиться. Но ошиблась. Это было просто продолжение ее излияний. — Как он только не измывался надо мной! То пани Ягодка, то Вишенка, то прямо в лицо: «Мое почтение пани Свиневской» — и корчится от смеху, заливается. «Ой, простите чешская ошибка», дескать, нечаянно оговорился… Я в долгу не оставалась и тоже обзывала его то паном Выкриком, то Стрикачем, то еще как пообиднее. А он только ржал как лошадь. Ужасный тип, просто невыносимый!
