. Да, собственно, любую печенку, не обязательно куриную, — я непривередлива.
— Мам, — говорю я успокаивающе, — меня еще никто никуда не выгоняет. Может, все и обойдется.
Мама закусывает губу, словно не может понять, чем же она так провинилась, что Господь послал ей такую тупую дочь. Потом выпаливает:
— Может. Но никогда не обходится!
— А вдруг на этот раз обойдется? — говорю я почти неслышно, поскольку не доверяю своему голосу.
Мама швыряет на стол салфетку.
— Я знала, что этот твой Крис Пудель до добра не доведет! Но уже слишком поздно: Сол ни за что не примет тебя обратно!
Думаю о Соле. Хочется пронзительно завизжать: «Да у него сиськи больше моих! А язык вообще как у муравьеда!»
Поскольку вслух я ничего не отвечаю, мама резко меняет позу под названием «бедная я, бедная», и в ее взгляде появляется осуждение.
— Я ничего не понимаю, Натали, — говорит она. — Ты ведь даже не объяснила, что же такого ты там натворила. Должно быть, действительно что-то ужасное, раз Мэттью так с тобой поступил!
Я не вполне уверена, что она имеет в виду: то ли что мое преступление и в самом деле настолько тяжелое; то ли жалеет бедняжку Мэтта из-за душевных страданий, которые ему пришлось пережить, сдавая меня «Балетной полиции». Мну в руках салфетку до тех пор, пока та не становится невидимой человеческому глазу. И мямлю в ответ:
— Я сделала несколько глупых ошибок.
— Каких ошибок? Должно быть, в высшей степени глупых, раз случилось такое!
Рассказываю о Мел и статье в «Сан».
Она хватает воздух ртом:
— Надеюсь, не та Мел, что с нашим Тони?
— Та самая. Что с нашим Тони.
Шейла Миллер хватает салфетку со стола и швыряет ее, уже во второй раз, прямо на шоколадный мусс, — признак того, как сильно она расстроена. Мама всегда считала ужасно дурной манерой оставлять что-либо в тарелке, а нарушителей правила неизменно упрекала: «Вас ваша мама вообще чему-нибудь в детстве учила?!»
Когда она снова заговаривает, ее голос превращается в тихий хрип. (Я называю такой голос «онкологическим».)
— Натали, как ты могла? Какое безрассудство, какое невиданное безрассудство. Не могу поверить, что ты можешь быть такой безрассудной. Какой стыд для Мел! И для…
Когда мама произносит «Тони» в миллиардный, по самым скромным оценкам, раз за последние шесть минут, я чувствую, как жгуче острая слеза прорезает мне грудь: так явственно, словно от тела отламывается кусок. И прежде чем я понимаю, что происходит, печенка с луком плюс картофельное пюре уже стекают по стене, а я ору так громко, что соседям совершенно незачем пользоваться стаканом для подслушивания.
