— И с меня довольно пиршества.
Он отложил в сторону нож и дал знак, чтобы ему принесли чашу для омовения рук.
— Вы не находите в этом удовольствия? — спросила я, вдруг ощутив некое беспокойство, ибо не была уверена в его намерениях.
Его выходка показалась мне дерзкой сверх всякой меры. Он что, хочет прекратить пир? Собирается уйти отсюда? Но это было бы чересчур неучтиво! Положить сейчас конец моему брачному пиру означало бы выказать верх невоспитанности. Неужто Людовик сам этого не понимает?
— Нахожу, но не слишком много. Не столь много, как, мне кажется, находите в этом вы. — В его мягком голосе послышались суровые нотки, он повернулся и посмотрел мне в глаза. — Вы знаете, что о вас говорят? Что говорят приближенные моего отца?
— Обо мне? Не знаю. А что они говорят?
— Ну, не о вас, — поправился он, — а о вашем народе. Говорят, что в Аквитании и Пуату мужчины ценят обжорство куда больше, нежели воинскую доблесть.
Но ведь это явная несправедливость! Он что, намеренно желает быть грубым? Но отчего бы ему захотелось так резко выражать свое недовольство именно сегодня?
— И это все, что они могут сказать?
— Говорят еще, что вы болтливы, хвастливы, похотливы, жадны, неспособны к…
Слова застыли у него на устах, щеки сделались краснее королевского наряда — до него вдруг дошло, с кем он так говорит.
— Простите меня. — Он уткнулся взглядом в блюдо, где громоздилось недоеденное мясо с подливкой. — Я не подумал…
Я почувствовала, как спина напряглась от отвращения. Да как он смеет оскорблять меня и мой народ после столь краткого знакомства? Я и сама видела недостатки своих подданных, но уж не франкскому принцу унижать их. По какому, собственно, праву он взялся судить их и выискивать недостатки?
— Так у вас в Париже, значит, не пируют и песен не поют? Что, франки не находят времени, чтобы отвлечься от государственных забот для радости и развлечений?
— Мне не случалось петь и пировать. В Сен-Дени это не принято.
— А что это? Дворец?
— Монастырь.
— Вы там бывали?
— Я там воспитывался.
Слова я услышала, но смысла до конца не поняла.
— Вы воспитывались в монастыре?
— Разве вы этого не знали?
— Нет. Вы готовились принять сан священника?
— В какой-то мере.
— И вам это нравилось?
Такого я себе вообразить не могла. Вспыхнувший было гнев сменился у меня любопытством.
— Да. — Улыбка смягчила его напряженные черты, померк лихорадочный блеск в глазах. — Нравилось. Строгий распорядок дня, каждый день без изменений. Безмятежность в Доме Божьем. Вам это понятно? — В его голосе впервые послышалась настоящая увлеченность, которой раньше я не замечала; светлые глаза засияли. — Непрестанные молитвы о Господнем милосердии, голоса монахов, которые возносятся к небесам вместе с дымом курений. Мне ничто не доставляло такого удовольствия, как ночные бдения…
