Владик повернулся и зашагал на Загородную.
«Значит, здорово я изменился, если думаю об этом, себя гадом называю. Не от разговор же с Марьсильной, не от разговоров… Тогда от чего? Что со мной происходит? А может, и происходило раньше, а я не замечал? Не замечал — значит, не понимал, не чувствовал, так как был другой. А теперь какой? Ха! Другой? Черта лысого! — с какой-то неожиданной злобой и раздражением подумал он. — Каким был, таким и остался! Мужчина должен быть свирепым! Так Филин не раз говорил. Кого жалеть-то? Прачку? Так она и без этой тридцатки проживет, с голодухи не сдохнет, не война! Но ведь была и война, в которой она потеряла все».
Владик наткнулся на эти мысли, как на стену, и остановился. С минуту рассматривал афиши на заборе и не видел их.
«Чё это со мной? — испуганно спрашивал он себя. — Дергаюсь, как паралитик?»
Он сделал несколько неуверенных шагов в сторону детского дома и вновь остановился. Наверное, оттого, что не было в душе у него ни ярости, ни свирепости, а была… жалость, какой Владик никогда не испытывал. Жалость не давала ему быть самим собой, тем прежним Владиком. Что-то изменилось в его душе, повернулось тихо и незаметно, как ключ в замке, и открылось вдруг нечто огромное, пугающее своей новизной.
— Все! Хана! — вслух решил он. — Сумочку под дверь — и рву когти! Чтоб она провалилась, эта сумочка, всю душу исполосовала! Никогда! — вдруг сказал он раздельно и ясно. — Никогда не возьму ничего чужого! Пусть у меня руки отсохнут, если возьму! Спина горбатой станет! Одна нога короче другой будет!
Он решительно взошел на шаткое крыльцо старого деревянного домишки на Загородной, 18. Постоял, сунул сумочку под дверь и оглянулся. Оказалось, он был не один. У калитки крутился какой-то белобрысенький мальчишка лет десяти и с любопытством разглядывал Владика. Напротив, через улицу, на лавочке сидела очкастая старуха с ребенком на руках и тоже, как показалось Владику, с подозрением на него посматривала. Владик смутился, неловко нагнулся, указательным пальцем подхватил сумочку, потоптался на крыльце, не зная куда ее девать, и нерешительно постучал. Послышались шаги, дверь распахнулась.
— А-а! — ничуть не удивившись, протянула прачка проходи!
Владик еще раз оглянулся на мальчика, старуху в очках и шагнул в темную прихожую. Прачка отворила следующую дверь, пропуская его в чистенькую комнатку.
— Так это тебя, сынок, турецко-подданным кличут? — смешно морща нос, спросила она.
