и огнями блистает...
Только одна замена в этом обетованном царстве — кротость спрятана в глубь души и обращена, быть может, только к личной доле героини, к житейскому и собственно душевному, на место кротости как духовной черты встает воинская жертвенность. Появляется совершенно, кажется, невозможный для православного человека "бог войны" — но это только отвлеченный от целого облика Христа наказующего, перенесенный художественной волей автора и народной духовной традицией с последних времен, когда Он "грядет со славою судить о живых и мертвых", в дни тяжкой беды и горя, когда так остра потребность в Высшем Судии. Именно в этом контексте исключительно емким оказывается струковский образ сокола:
Под луной далеко ли идут?
Сокол знает...
Крепко бога войны я люблю!
Сокол знает.
...Град небесный.
...Но не знаю — войду ли туда?
Сокол знает!
И еще об одном образе и ожидании. Очень часто у Струковой встречается "ветер": "здесь только ветер на каменном блюде гоняет песок и века"; "от востока по тонкому льду ветер звезды сметает"; "вот и станем мы в поле ветром и никто не обидит нас"; "и неистовый ветер печаль унесет и сожрет твою песню простор"; "видишь — выхода нет, поднимается ветер, Русь уводит на облачный край"... Этот "ветер" очень разный: когда — свежий, вольный; когда — отчетливо чужой, равнодушный; когда — жестокий, злой, по смыслу смыкающийся с круговертью темных сил. Тут же — "межпланетная буря", "вьюга", "степная гроза", и, что очень существенно, "поющий ураган" — созидательный (несмотря на очевидную оксюморонность такого сочетания).
В русской древности ветры человеку представлялись существами самобытными, дующими, выпускающими из своих открытых ртов вихри, вьюги и метели. Русские сказки, песни и заговоры наполнены обращениями к ветрам с просьбой о помощи как существам живым и готовым выручить в беде. Языческий Ветер сильнее Солнца и Мороза: повеет холодом — и умерит жар, повеет теплом, и не допустит смертельного хлада. Ветер приносит благодатные дожди, так же, как град и снег, возбуждает зимние вьюги и метели. То есть Ветер, по существу, есть знак изменения, перехода от одного к другому — не всегда благодатного, но, несомненно, решительного и действенного. (Не случайно у А. Блока в "Двенадцати" метафизический сдвиг истории впрямую соприкасается с образом ветра: "Ветер, ветер — на всем Божьем свете!")
У Струковой мы видим мир опустошенный, в который вошел ветер — вошел стойко, самовластно, сметая гордыню, не щадя человеческого тепла. Слабое умирает или прячется, злое укрывается в эфемерных частных "вавилонских башнях", живучее цепляется за малейший "выступ" бытия, стремясь удержаться, выжить в мире, потерявшем устойчивость. Только героическое, просыпаясь в человеке, заставляет его подниматься во весь рост, не боясь ветра и гибели, обретая забытую укорененность — родная земля чувствует героический дух в человеке и держит его; небо, давая легкость душе героя, позволяет распрямиться спине и расправиться плечам. Изменение мира только началось: прежде в него ворвался ветер и показал свою неотмирную власть, за ним — словно бы ниоткуда — возник герой.
