Несколько раз брал я с собой Епишку; но он, как уже сказано, решительно не понимает охоты с гончими. Впрочем, очень хорошо зная места, он всегда брался заводить собак; но ни за что не мог я уговорить его, хоть изредка, посвистать или подать голос, чтобы и собака и охотники знали, где он и куда надо держать. Кроме того, собаки, которых он непременно берет с собой, постоянно сбивают моих, и охота кончается тем, что старик убьет одного или двух фазанчиков, которых собаки посадят на деревья, и только; потом Епишка начинает учить меня, как надо охотиться.
— Вот, батюшка, был у меня Мутродат — вот так собака! Вот с ним убьешь… Пойду, бывало, я с ним в лес: полезет он, сердечный, в чащу — только ты и видел его, — а сам сидишь себе на тропке да только слушаешь… вдруг — гавк!.. Вот уже тут только забегай: знаешь, что кабан или олень. Остановишься послушать, где он брешет, и опять забегаешь. А уж Мутродат не обманет… Что твои собаки! как напали на след, так и пошли — тянь! тянь! тянь! тянь! а зверь уж вон где! А Мутродат, бывало, идет тихо, как дойдет до зверя, тут только раз брехнет да опять пошел за ним, день целый проходит… Вот этак убьешь!..
Вот этого-то именно я сперва и не мог понять, как таким образом встретить и убить зверя. Раз и пошел я со стариком на охоту. Из собак его мы взяли одного Рябчика. Охотников же нас было всего трое: Епишка, Алексей и я. Но, как неопытный охотник, я был, можно сказать, только зрителем, да и пошел собственно за тем, чтобы иметь понятие об этом роде охоты.
Это было зимой, по первой пороше. Снег только что выпал… Я очень люблю первую порошу. Глаз не привык еще к этой однообразной белизне. Как-то больно и, вместе с тем, приятно смотреть на поля и лес, покрытые мягким, рыхлым, блестящим и еще совершенно девственным снегом; как-то приятно топтать его, когда нет на нем ни одного следа. Кой-где разве полевая мышь провела свой тоненький, двойной следочек, глядя на который, кажется видишь, как она выскочила из своей норки, заметанной снегом, и торопливо перебежала в кусты; или куропатки где-нибудь до земли разрыли снег, которым за ночь совершенно занесло их. Проснувшись утром, они отряхнулись, поскреблись немножко и, боясь бегать далеко, с чириканьем и свистом взлетели и долго носились над полем и кустами, не решаясь опуститься на снег, так неожиданно покрывший и изменивший еще вчера так хорошо знакомые им места. Они не узнают теперь ни кустов, ни высокого бурьяна, которого одни верхушки чернеются из-под снега. Наконец, куропатки опускаются, тонут в мокром снеге и сидят, изредка отряхаясь и боязливо оглядываясь, вытягивая свои длинные шеи и едва подымая головки, до тех пор, пока голод или какой-нибудь случай не заставит их подняться. Вообще, весь зверь и птица несколько дней после первого снега не решаются оставить тех мест, где их застигла зима, пока они не оглядятся, не освоятся с новым видом окружающих их предметов, вновь не познакомятся с местностью, которой, разумеется, сначала не узнают в ее новом порядке. Поэтому, в первую порошу вы редко увидите заячий след. И то это только гонный, спуганный заяц перемещается, то есть, не найдя своего старого места, остается там, куда прибежит случайно. Даже птицы не решаются в это время лететь далеко, — и лишь вороны важно и безбоязненно расхаживают себе по кучам навоза, занесенного снегом, оставляя на них разные прихотливые узоры, да смелые и беззаботные сороки щебечут, подпрыгивая, и кладут везде свой двойной след…
