Охота и бражничание — вот две страсти нашего старика: они были и теперь остаются его единственным занятием; все другие его приключения — только эпизоды. Даже любовные похождения — у него вещь второстепенная. Они обыкновенно начинаются и кончаются выпивкой; самая цель их — большею частью, выпивка. «Вот как это дело пошло у нас на лад, — я и говорю Гарчику: ну, брат, теперь у нас все будет, — она нам всего натаскает: и чихирьку, и водочки, и закусок всяких. Известное дело, баба! Ведь они, ведьмы… как полюбит кого, она рада к нему весь дом перетаскать! уж украдет, а принесет что-нибудь!..» Лет пятнадцать назад у Епишки была жена, но она бежала от него и потом вышла замуж за солдата, — и Епишка остался совершенным бобылем.
Вот идет он по площади, с непокрытой головой (шапку он или потерял или заложил), седой, блестящей на солнце. Белые, как лунь, волосы его развеваются по ветру. В руках у него балалайка, на ногах — черевики с серебром и кармазинные чинбары тоже с галунами. На нем надет засаленный, но непременно шелковый бешмет, с короткими, по локоть, рукавами, из-за которых торчат длинные рукава клетчатой рубашки. За ним тянутся его неизменные псы: Гуляй — чистый гончий кобель, Рябка — какой-то пестрый ублюдок, и, наконец, Лям — собака, не подходящая ни к какой породе, — собака невозможная, худая, старая, почти совершенно голая, с какими-то красными пятнами вроде очков кругом глаз, со странными пролежнями в виде двух камней, около хвоста. Чем питаются эти собаки, — неведомо; достоверно известно только то, что Епишка не кормит их. Несмотря на, то, эти собаки очень привязаны к нему и сопровождают его повсюду, особенно, когда он пьян. Он идет, то разговаривая с собаками, то распевая во все горло и играя на балалайке, то обращаясь с разными воззваниями к проходящим. Весьма замечательны его возгласы при встрече с женщиной: «Эй! ведьма! милочка! душенька! полюби меня — будешь счастливая!» Этим возгласам обыкновенно предшествует какой-то особенный, одному Епишке свойственный, гортанный звук, — что-то среднее между криком и ржанием, — и в этом крике, кажется, выливается вся душа его: так он полон жизни, страсти, и надежды, и отчаяния, — в нем и призыв, и угроза, и просьба. Потом старик, обыкновенно, тряхнет на балалайке и запоет какую-нибудь нелепую песню, вроде:
А дидили!
Где его видели?
На базаре, в лавке,
Продает булавки!
и прочее.
У Епишки страшный грудной голос, удивительный для его лет; но от старости и беспутной жизни у него часто не хватает голоса: тогда он оканчивает песню молча, одним выражением лица и телодвижениями: губы его шевелятся, седая борода дрожит, маленькие, серенькие глаза так и прыгают, руки подаются вперед, широкие плечи округляются дугой, каждый мускул приходит в движение, ноги начинают выкидывать разные штуки, — вдруг, снова слышится голос, как будто вырывается из груди, — и Епишка заливается с новой силой и подпрыгивает, и подплясывает совсем не по летам своим.
