Милости — точно — воспоследовали, но их платонический, неосязаемый характер ни в малой степени не оправдал тех необузданных чаяний, которые Бог весть откуда появились в головах станичников.
— Земли нарежут казакам!.. — уверенно говорили знающие люди.
— Земли-и?
— Форменно! По 30 десятин на пай…
— Н-ну?! — Лица невольно расплывались в широкую улыбку. — Что ж, это хороший бы козырь к масти, — земли стало утеснение… А где нарезать-то будут? Может, к китайской грани или в Зеленом Клину? — так нам туда не ехать… помрем лучше тут, на своих саженьках…
— Мордовскую землю царь определил… Земля добрая и возле: сейчас за Бирсиглепом…[2]
— Эта не дюже далеко… А мордву куда же?
— Мордву на японскую грань… Пужать японцев…
Сомнений и критики слухи эти как-то не вызывали. Даже и то обстоятельство, что японцев можно было припугнуть мордвой, наружность которой, повидимому, рисовалась в довольно устрашающих очертаниях, — и это принималось с полной верой: не одолели оружием, авось одолеем страховидностью…
— Да, земельки надо… Ах, надо, надо… А то доходит точка — кричи ура и больше ничего… Тесно, скудно… Повыпахали все, позасушили…
И, когда предписано было выбрать и выслать в областной город представителей на торжество прочтения всемилостивейшей грамоты войску, то у нас выбрали двоих твердых, хозяйственных казаков, не очень — правда — речистых, но зато представительных, бородатых и рослых. Урядник Барабошкин, обладавший даром слова, но не имевший надлежащей внешности, потрудился для общего блага и изложил на бумаге земельные нужды нашего угла — нечто вроде наказа нашим представителям на торжестве:
«Так как земля наша обращена слоем своей площади на пригрев и жар солнца, так что при появлении засухи хлеб, трава и подножный корм для скота скоро тогда выгорает. А есть очень для урожая хлеба хорошая земля — верх Дона и его притоков — да ею почему-то допущено завладеть иногородним народам — хохлам да мужикам»…
И все.
А на словах добавлено было:
— Глядите, старики, не сробейте! Тверже говорите!
Но старикам нашим говорить не пришлось. Выслушали высочайшую грамоту, коей подтверждались какие-то старые права, преимущества и незыблемость старого образа служения. Радоваться или нет этому, они и сами не знали, но прокричали ура, когда был подан знак к этому. В ознаменование торжества, войсковой наказный атаман произвел их в урядники, и в станицу вернулись они в новеньких галунах на старых чекменях. Но толком не могли объяснить станичникам, что именно содержалось в милостивой грамоте, за которую даже благодарственное Господу Богу молебствие было отслужено.
