— Ну, что ты, Руфинка… пустяки какие…
— Не ври, не ври, знаю: сама мне открылась… «Да ты чего, — говорю, — дура, боишься? Уж коли погулять, так стоит дела с кем… Пускай будет слава по народу, по всей улице позор, так, по крайней мере, знаешь, за кого страдаешь…» Сгу-би-ли меня твои о-очи…
— Ну, тише, Руфинка…
— Да что ты все молчишь? Ты скажи что-нибудь… Ну, как там, в городах твоя жизнь протекала?.. Да! Забыла!.. А кабатчица вчера мне грозилась: «Ну, я тебя, девка, подкараулю…» — «За мной, — говорю, — караулить — груба работа… Личность какая!..» — «Скажу, — говорит, — матери…»
Я смущенно кашляю. Тут довольно запутанный узел отношений. Соперничество, ревность, вражда… Кабатчица — это очень милая дама, сиделица винной лавки, бывшая учительница церковной школы, — злой язык Руфинки окрестил ее кабатчицей. Но она — хороший человек. Немножко ревнива, подозрительна, мучительна в своей привязанности. Часто плачет, делает сцены… Я обещал быть у нее сегодня… И буду — вот лишь провожу Руфинку… И зачем они ссорятся? В сердце моем любви хватит на них обеих…
Там еще есть Саша, — я бываю и у нее — реже теперь, чем раньше, но бываю. Иногда привожу ее и сюда. Она грустна, молчалива, мечтательна. Читает чувствительные романы и… акафисты. С ней скучновато, но я люблю ее за собачью преданность. Поманите ее чуть-чуть — идет. Придет, ласкается так робко и благодарно, вздыхает, покорная и безответная… Иногда говорит о своих снах, а все они вращаются около одного мотива: ранней смерти…
— Руфинка, а как ты с Сашей? Она знает, что ты бываешь тут?
Руфинка немножко медлит ответом.
— Саша? Она все акафисты… Конец свету, говорит, скоро будет, земля будет гореть…
— Ну, скажи правду, Руфинка: знает Саша, куда ты ходишь?
— Все, говорит, погорим… Для чего наряжаться, одежу справлять? Все равно помрем… Как ты думаешь?
— Я не хочу.
— И я не хочу. Говорят: гроб — не коляска, ехать не тряско, — а не хочу. Саша вот хочет!..
— Ты с ней откровенничаешь?
— Да нет же… Ну, что я за дура: открываться буду ей?.. Она кабатчицу — ту не любит, а меня ничего. Она как-то мне раз: «Твоя очередь, — говорит, — ну… твое счастье…» Я смеюсь, а она — в слезы. Куриное сердце.
Мне жаль Сашу, — раненое сердце, — совесть немножко упрекает меня. Но если я любил их всех? Всех трех любил одинаково, всем предан был и верен сердцем, шел на их призыв, очарованный их трепетной жаждой счастья, был благодарен им за трогательную ласку, упреки, слезы… Всех их любил я радостной и грешной любовью… И вот сейчас сладкая истома грешных мечтаний уже охватывает меня, я слышу возле жаркий шепот, и в темноте глаза мерцают, их взор и дразнит, и изнемогает, и весь горю я от прикосновения упругого, волнующегося тела…
