— Д-да… время нынче крутое…
И после новой длинной паузы осторожно спросил:
— Верно, политическое что-нибудь?.. Или просто с начальством не поладили?
Учитель чуть-чуть усмехнулся. Коротким, вопросительным взглядом вскинул на офицера: широкие, изумленно приподнятые брови и карие, воловьи глаза смотрели на него простодушно, с первобытным любопытством, без умысла или затаенного какого-нибудь лукавства. И от всего смуглого, почти оливкового лица, начиная с покатого лба и до тупого, широкого подбородка, веяло бесхитростной степью, солнцепеком и хуторскою непосредственностью. Падало само собой насторожившееся подозрение.
— Нет, какое там политическое! — отвечал, запинаясь и обдумывая слова, учитель: — впрочем, как кто взглянет…
Офицер кивнул головой с видом человека, отлично все понимающего. Понизив голос, сказал таинственно и хитро:
— Я сам спотыкался на этом барьере, — знаю-с… Пустяки, в сущности: раза два напился в честь конституции и… только. Однако, когда дошло до сведения, пришлось помытариться вот как!..
Он со скорбным ужасом выпучил глаза и покрутил головой.
— У нас один в Двинской крепости отсидел два года. Славный парень, прекрасный товарищ, компанейский человек, а вот… неосторожность… Кому как пофортунит, знаете… А иные ловкачи и там и сям успеют вильнуть хвостом и сухими из воды выйдут… Удача-кляча… знаю и таких, что карьеру сделали, черт их возьми!..
Он завистливо вздохнул и простодушно уверенным голосом кончил:
— Так за политику?..
Учитель пожал плечами и неопределенно помычал.
— Нет… По совести сказать, какой я политик? И наш брат педагог в этом случае спрессован, пожалуй, основательнее, чем вы, офицеры…
— Н-ну, батенька! — Подъесаул рассмеялся, не веря этим словам.
— Наш брат?.. Что уж там про нашего брата!.. Было, конечно, время такое… да… Впрочем, вы меня извините: с моей стороны это не того… разговор этот, расспросы, — не очень, как бы сказать, благовоспитанно… Но — честное слово — это без всякой там задней мысли, — Боже меня упаси! — Единственно от скуки… да… Вот я путаюсь, даже вспотел от смущения… Одним словом: извиняюсь! И разрешите представиться: подъесаул Чекомасов, Василий Петров.
— Очень приятно. Шишкарев, Михаил Иванович.
Опять замолчали. Прочный, глухой забор стоял всё-таки между ними, узаконенный жизнью, отгораживающий и прячущий свое, интимное, от чужого глаза. И заглядывать через него не принято, да и какая надобность? Что общего? Разные касты, разные миры, чуждые друг другу, замкнутые и непонятные. Есть определенное представление друг о друге, грубоватое, как штамп, но четкое и вполне удовлетворяющее… чего же еще?
