Из бокового кармана тужурки подъесаул вынул автоматическую никелевую спичечницу и, надавливая пальцем, несколько раз с шиком открывал и закрывал крышку. И каждый раз фыркавший огонек смешливо лизал золотым светом молодецкие толстые усы и горбатый нос. Усы придавали лицу вид серьезный, даже устрашающий, а широкие, в палец, приподнятые брови сообщали ему выражение застывшего изумления и простоватости.
— Интересный предмет. Хотя я лично потерпел раз крушение именно на истории…
Подъесаул закурил и, выпустив клуб дыма по направлению к открытому окну, повернулся к собеседнику, — пружины дивана при этом визгливо щелкнули под ним, одна даже запела.
— В шестом классе, — я реалист по образованию, — помню, на Брунегильду на какую-то напоролся. На экзамене. Черт ее знает, что за Брунегильда, хоть убейте, и сейчас не знаю. Засел на второй год… Брунегильда!.. И сейчас не знаю….
Он коротко развел ладонями и рассмеялся. Улыбнулся и учитель, но промолчал.
«Скучен этот род оружия — господа педагоги, — подумал с сожалением подъесаул: — поди вот, расшевели его… мумия царя Сарданапала»…
Кто-то таинственный и не устающий угрюмым стуком в пол подтвердил: труд-но… труд-но… труд-но…
— Вас табак не беспокоит? — спросил подъесаул.
— Нет, пожалуйста, — поспешно отозвался учитель. И опять долго молчали. Подъесаул из вежливости выпускал дым все-таки немножко в сторону, к окну, но дым весь ворочался назад.
— Да… Хорошо, когда тебя любят, — рассудительным, убежденным тоном заговорил подъесаул снова: — когда, так сказать… за честное исполнение долга… Посмотрел я давеча: любят вас ваши ученики… Это очень приятно!
Учитель слегка поклонился.
— Давно служите?
Учитель кашлянул в руку и с некоторой заминкой, как будто и не очень охотно, ответил:
— Лет пятнадцать служил. Теперь я уволен.
— То есть… как? — Подъесаул с удивлением посмотрел на своего собеседника.
— По прошению.
— Собственное желание, значит…
— Нет, не собственное… — Учитель помолчал и сдержанным, суховатым тоном прибавил: — Желание начальства.
— А-а… так…
Опять наступило молчание, долгое и стеснительное. Пристально оба глядели в окно. По отлогому боку выемки бежало тусклое пятно света, голое глинистое обнажение тянулось да изредка столбы мелькали. Мелькнут и оторвутся, медленно нехотя падая один за одним в темный, тесный мешок, из которого поезд спешил вырваться на простор.
Подъесаул Чекомасов вздохнул с оттенком соболезнования и как бы про себя сказал:
