Крикнули. Не все, правда, но многие. И опять Иван Васильич долго не мог укротить своего восторга. Молодой словесник наш, Ивановский, даже фыркнул от смеха. Директору, однако, понравилось. Так понравилось, что предложить гимн повторить еще раз.
Обернулись опять к портрету, запели. Опять — взаимное состязание теноров. Даже и басы втянулись в него. По зале катались самые фантастические шумы, хрипы и гулы. Стонали, рычали, вопияли… Было диковато, но занятно.
Затем директор дал минутку роздыха. Перевели дух. Предложил Сосулька текст благодарственной телеграммы. Свещегасов тут же, не медля, отчаянным голосом крикнул:
— Принять без прений!
Приняли, — какие там прения!.. Но эта уже была невинная слабость Свещегасова — парламентский язык, парламентская терминология, — может быть, потому, что он состоял товарищем председателя местного союза русских людей.
— Я предлагаю, Антон Антоныч, — снова крикнул он: — самую эту драгоценную… как бы сказать… самый этот исторический документ… да, исторический! — он вызывающе ударил себя в грудь и с упреком взглянул на улыбавшегося Ивановского: — золотыми литерами на мраморной доске… в ознаменование священной памяти…
— Великолепная мысль! — вставил словечко о. Илья. Лукавый иерей: в голосе и восхищение, и сердечная грусть смиренного сознания своей недогадливости, и комариное жало издевательского ехидства…
— …В актовой зале… в назидание потомкам!.. Бессвязно, но со старательным подъемом и даже с вызовом в голосе выдавил из себя это Свещегасов.
— Мысль счастливая! — опять сказал о. Илья. И нельзя было понять, отчего такой грустный тон у него: точно ли грустит, что не ему первому пришла в голову эта счастливая мысль, или смеется?..
А все прочие члены совета — ни звука. Молчат. Смотрят друг на друга с немым лукавством, как римские авгуры. Молчат. Словно воды в рот набрали.
Неловко даже. Сосулька подождал. Видит: все безмолвствуют, надо взять инициативу в свои руки.
— Что же, мысль, действительно, превосходная, — сказал он: — как, господа находите?
Молчат опять члены совета. Обдумывают, — вид размышляющий у всех. И в то же время словно бы чувствуется, что каждый грозит сам себе пальцем: хорошее, мол, слово — серебро, молчание — золото! Народ был все осмотрительный, благоразумный, трезвый. Понимали, что возражать не следует, но и спешить с выражением восхищения и радостной готовности нет особой надобности.
И опять Свещегасов выручил:
— Принять без прений!
