Левона Васька освободил пренебрежительным мановением руки:
— Ступай, старик… Чижол для этого дела, не годишься. Корпус в ceбе, конечно, ты имеешь, но — кубышка не та… Ступай…
Левон даже засмеялся от радости. Потом он шепотком уверял, что нарочно так сделал, чтобы его прогнали, подхитрился и нашел, чем досадить Миронову.
Заместитель Левону нашелся сам собой: пришел из Усть-Медведицкой тюрьмы Филипп Кизлян, подметало с мельницы. Сама судьба послала его станице.
— Филипп Игнатьич! вы в курсе этого дела… — сказал Рыжухин, солдат, выгнанный за воровство с мельницы.
— Я — что же… я — с удовольствием, — готовно отвечал Кизлян.
— Поднимайте руки! — скомандовал старикам Васька Донсков.
Рукава — дубленые и нагольные, новые, обтрепанные, засусленные — дружно поднялись вверх.
— Единогласно! — сказал Васька Донсков.
Кизлян откашлялся, втянул подбородок и обвел собрание торжественным взглядом:
— Господа старики… то есть… товарищи, — поправился он: — триста лет ждали мы, когда взойдет солнце… да… жили, можно сказать, в роде каких-нибудь дикарей, эскимосов, которые обитают на мысе Доброй Надежды… или там где-нибудь… в Бабель-Мандепском проливе, извините за выражение, и питаются сырым paком… Жили мы, товарищи, как жуки в навозе копались, хребтину гнули, на других работали… Я двадцать лет страдал! Двадцать лет!..
Кизлян выкрикнул это грозно и со слезой и как будто тут и споткнулся — оборвалась нить красноречия.
Помолчал, поглядел растерянно вокруг и прибавил:
— Двадцать лет… и никто этого не знает, на своей груде я все перенес…
Дальнейшее строительство станичной власти на этом остановилось — впредь до особых указаний. Миронову, видимо, было не до реформ. Впереди предстояла Усть-Медведица, его родная станица. В третий раз он вел на нее красных — товарищей. Семь месяцев назад он едва унес ноги из этих самых мест, к которым его сердце было прикреплено многими нитями и жаждой отмщения, и честолюбием, и обычной тоской усталого человека, познавшего цену окружавшему его товариществу. Усиленно распространялись о нем слухи — приятелей и сочувствующих у него было немало по хуторам и станицам, — что он собирается принести покаяние, искупить свою вину эффектным предательством своих советских владык, но сомневается:
— Краснов, может, и простит, да бабы усть-медведицкие не простят… разорвут…
Теперь он в своих листках призывал казаков бросить оружие, вернуться по домам и заняться мирным трудом. А клевреты его устно добавляли:
