Гаврил, стоя на коленях в телеге, долго махал им фуражкой. Когда спустились в лог и скрылись из глаз родные лица, и церковка, и гумна, — чуть маячила лишь зубчатая стена верб и тополей, уже облетевших, — он бросил фуражку в телегу и, уткнувшись лицом в нее, затрясся от рыданий.
— Родимые мои!.. деточки мои!.. — воющим голосом повторял он.
— Брат, будя!.. — солидно уговаривал его пьяный Онисим. — Конечно, ты в расстроенных чувствиях, ну… все Бог!..
И, помолчав, прибавил:
— Про гармонью, пожалуйста, не забудь… Как слово дал…
Третий месяц был на исходе, как уехал Гаврил Юлюхин, а никакой вести ни от него, ни о нем не было. Как в воду канул. Не только обещанных десяти рублей, — «порожнего» письма ни одного не прислал.
Варвара сперва ждала известий с нетерпением, тревожилась, ходила несколько раз на почту, спрашивала: не было ли ей письма и не попало ли оно, часом, в руки свекру, — боялась, что получит Макар письмо и утаит, не передаст ей. Потом и ходить перестала, — совестно было каждый раз встречать насмешливо мигающий взгляд молодого почтмейстера и слышать его снисходительное:
— Нет, милочка… пишут еще…
На Николин день Ларион упросил атамана послать «розыскную» бумагу — запросить полицейское управление г. Ковно, имеется ли в составе городской полиции околодочный подхорунжий Гаврил Макаров Юлюхин. Но вот уже месяц, как послали бумагу, а ответа на нее все нет…
Варвару сперва поместили было в доме, но когда выяснилась тщета надежд на ежемесячное поступление десяти рублей, отец выселил ее с детьми в кухню. Кухня была тесная, ободранная, с земляным полом, с слепыми окошками, пахла курятником. Варвара, как могла, привела ее в приличный вид, смазала пол, побелила печь и стены, добыла где-то цветок фуксию. Свекор сжалился, отдал ей кровать с периной и одеялом, сундук — ее кладку, — и стало в кухне тесно, но почти уютно.
Но нужда и неразлучные с ней унижения чувствовались на каждом шагу. Отец не раз попрекал куском, у ребятишек не было валенков и шубенок, даже дровами приходилось побираться. Был новый самовар — служивский, но чаю-сахару не на что было купить. Негде было добыть копейку. Не к чему приложить рук, и от невольного безделья, тоски и печальных бессонных дум еле двигались ноги, тело отяжелело, стало старым, малоподвижным. И уже заметно вырос живот, — под сердцем билась новая жизнь…
— Хоть бы в работницы к кому… — с тоской говорила Варвара.
— Да куда ты годишься? — с досадой и злобой возражала ей мать. — Пузо-то скоро по земи будешь таскать…
