Он лежал и смотрел вокруг, не поднимая головы. Копны, если смотреть на них так, снизу, казались высокими, величественными, и маленькая неровность поля, которой почти не замечал он на ногах, теперь глядела уже серьезной горой. И копны, и гора казались отодвинутыми далеко-далеко на горизонте.
Варвара выпрягла и спутала мерина, обтесала топором подсошки, чтобы повесить казан[3] и чайник, — стук топора казался Гаврилу долетающим издали, из-за балки, — развела огонь. Огонь вспыхнул, лизнул черные бока казана, зафурчал. Синеватый дымок побежал вверх и растаял в золотом блеске полудня. За балкой звонко, протяжно кричал детский голос, кого-то звал.
— Ты бы пошел дровец принес, — сказала Варвара далеким и странным голосом.
— Потрудись сама, — сонным, ленивым голосом ответил он, боясь пошевельнуться.
— Фу, господин какой!
Но тут же он услышал ее шуршащие шаги: пошла к балке.
Подошел Семен, напевая песню, и сел на самом солнцепеке. Иван Борщ принес косу и начал опять отбивать ее: плохо режет… Варвара принесла сухих ветвей из балки.
— Иван, ты, говорят, про Ухана песню сложил? — сказала она, бросая охапку между оглоблей.
— Это у него обнаковение уж такое, — заметил Семен, — пьяный напьется, ходит и подплясывает:
Тра-на-на… тра-на-на… Сережа!..
Не боюся Ухана… ну-к што жа…
— Я их ничуть не боюсь, — даром что он помощник атамана… Они лишь под людьми глядят, роют, а сами никудышные…
Гаврил встал. Неловко было показывать усталость, признаваться, что недолгая работа уже укатала его. Стал ломать ветки на дрова. Огонек проворно метался и острыми язычками лизал котел и чайник, — на фоне бледного золота и серо-черной земли, в ярком блеске солнца они казались вырезанными из вылинявшего кумача. Фурчал, похрипывал, огненной гривой метался под ветерком. Лоснился сине-черный равнодушный чайник, молчал. В казане закипала вода. Пахло разогретым пшеном. Иван стучал молотком, отбивая косу. Семен тонким голосом мурлыкал песню. Гаврил ломал сухую ветку, изъеденную червоточиной, кисловато пахнущую, — она ломалась послушно, хрупко, без щепы, как калач, испеченный на масле.
— Муха, что ль, глаз-то укусила? — спросил, ухмыляясь, Иван Борщ у Варвары.
— Муха, — нехотя, сердито ответила она.
— Сходила бы, тут заговаривает женщина одна. Говорят, на пользу идет…
Маревом дрожал горячий воздух над огнем. Вкусно пахло вареным пшеном, есть хотелось.
— Мне одна надысь встречалась сиротка, — стуча молотком, медленно цедя слова, говорил Иван Борщ. — «Ты что, — говорит, — дядя никогда не придешь, меня не проведаешь?» — «Да я — черт тебя знал! У меня нос-то собачий, что ль? Ведь у тебя Самойло?» — «Надобности нет, — говорит, — абы я приняла… Ай ты не казак…»
