— Бабы, бабы! — еще громче закричал Семен, и уже было слышно соседям, что у Юлюхиных брань. — На кой они… мне бабы? Чего они могут? Сам небось возьмешь костылек да в проходку, в правление… Офицер!.. Он, погоди, утрет еще тебя, офицер…
И новый упрек был правилен. И оттого, что старик чувствовал себя бессильным и зависимым от Семена, он закричал в свою очередь голосом упрекающим и грозящим:
— Ты должен понять: человек заслужил честь!., себе и потомству!.. Это не тяп-ляп… Ты вот и галунишки не заслужил, а храпишь, как все равно порядочный…
— Пущай заслуга его при нем остается, я не заслужил, а кусок едите вы не от его заслуг, а от моих трудов!.. А погляжу, как офицер вас накормит!..
— Ну, не волдыряй! И тебя, было время, кормили… Жеваного-то, брат, мы не едим, пока сами кормимся… А грубость, брат, нигде не гожается…
Семен замолчал. Но с того дня старик Макар почувствовал какую-то скрытую трещину в семье; напряженность и тягость повисли над ней. И чем ближе подходило время возвращения Гаврилки со службы, тем больше росла взаимная подозрительность и скрытое раздражение.
До прихода Гаврилки оставалось три месяца.
Всех тяжелее чувствовала себя его жена, Варвара, жалмерка. Отношения между снохами, между ней и Марьей, прежде были мирные; не портили их даже короткие перепалки из-за детей. Свекровь, Авдотья Филипповна, больная грыжей, рыхлая и слезливая, была в руках у бойкой Марьи. И если Марья была в мире с жалмеркой, то и свекровь не бранилась. Если Марья, поссорившись с Варварой, молчала и дулась, то Филипповна начинала пилить младшую сноху тихим, жалостливым, попрекающим голосом: и это не так, и то нехорошо, и дети озорные да крикливые. Но это бывало не часто. Марья все-таки покровительствовала жалмерке, хранила ее тайны, помогала, правда, не бескорыстно, в некоторых любовных похождениях, получая за это изредка или двугривенный, или баночку помады.
Теперь Марья не переставая шипела, ироническим тоном называла Варвару офицершей, многозначительно делала намеки на прежние грехи, походя щипала и шлепала детишек. Иной раз закипало сердце у Варвары, хотелось сцепиться, выругаться всласть, — а молчала, боялась ссориться. Поплачет в уголку где-нибудь, тем и сердце облегчит.
И улица, которую так любила Варвара, стала уже не такой веселой, вольной, приманчивой, как прежде. Приходилось держать себя соответственно новому рангу, не ронять достоинства офицерши. Пришлось проститься с песнями, играми, вольными шутками и барахтаньем, с звонкими затрещинами, которые любила она раздавать развязным ухаживателям на улице.
