— Да ты, Надорушка, нисколько не хуже городских. Ежели обрядить как следует, то даже господа офицеры целовали бы ручки…
— Ну? — недоверчиво рассмеялась она и поглядела на свои загорелые, рабочие руки.
— Верное слово!
— А господа, что же, не в уста целуют? — спросила она серьезно.
— Всяко целуют… По-книжному. Господа офицеры, например… У них любовь, знаете, тонкая…
— Поди ж ты… а мы-то… по-глупому… Да чего ж мы стали среди улицы, как оглашенные? Может, зайдете к нам? Муженька-то нет, на мельницу уехал, а со мной, бабой, скучно, конечно…
— Нисколько! — воскликнул Гаврил Юлюхин протестующим тоном. — Никогда не скучно!.. А где, например, что называется, ваше местожительство?
— А вон… фульварка-то… с синими ставнями… Это и есть наш курень… Летось отошли от старых на свои хлебы…
Они зашли в небольшую хатку, приветливо глядевшую на улицу новыми окошками с голубыми ставнями. Было в ней бедно, но чисто, уютно. Висела люлька посредине, и в ней спал ребенок.
Надора открыла сундук и достала из него распечатанную полубутылку. Это растрогало и даже умилило Гаврила Юлюхина. Он вынул из кармана свой кошелек, перебрал бумажки, потом серебро и медную монету и, встряхнув на ладони два двугривенных, протянул их Надоре.
— Не надо, — сказала она, отстраняя его руку — дорогим гостям не продается…
Он схватил ее за руку и потянул к себе. Но она сопротивлялась и продолжала хохотать своим рассыпчатым смехом, блестя узкими, черными глазами. В веселой возне, которая началась между ними, она толкнула его на кровать, покрытую пестрым одеялом из ровных ситцевых треугольников и квадратиков. Он упал, хватая ее за руку. Но вдруг открылась дверь, и на пороге ее остановилась Варвара…
— Ах ты,! — выругалась она, сверкая глазами. — И не стыдно тебе?
— А ты какая? — крикнула в ответ Надора, выступая вперед, готовая принять бой.
— Да уж не приравнять к тебе! На кровать не валяла чужих мужьев!..
— А от кого же детей каждый год выдавливала?!
— Брешешь!
— Сама стрескаешь!..
— Меня, по крайней мере, никто не обдирал! А тебя в левадах ободрали до нитки!..
Проснулся ребенок, заплакал. Гаврила заметался между бабами, испугавшись скандала. Он шипел, делал умоляющее лицо, хватался руками за грудь своей расшитой рубахи, убеждал:
— Варя! Надора! Да вы чего? Да, наконец, что ж тут особого случилось? Совершенные же пустяки! Просто шутейным образом…
Но они не обращали внимания ни на него, ни на плачущего ребенка и продолжали кричать, обличая друг друга в позорнейшей известности и самых ужасных поступках. Гаврил принял, наконец, тон повелительный и закричал на жену:
