На столе горела лампа, от которой удушливо пахло керосином. Слепой огонек слабо мерцал в засиженном мухами стекле. В горнице все еще стоял запах водки и кожи. Гаврил в расшитой рубахе и шароварах с голубым поясом сидел на кровати, ухватившись растопыренными руками за постель, а Варвара стаскивала с его ноги сапог с лакированной голенищей.
— Прошу у меня не забываться! Смирно! глаза налево!.. — бормотал заплетающимся языком служивый, тыкаясь вперед головой.
— Сиди уж! Держись крепше, а то сползешь наземь…
— Я?!
— Ну да, ты!.. Давай другую ногу!..
— Ты с кем говоришь, позволь узнать? Ты обязана… по уставу чинопочитания…
— Сиди-и! Куда ты встаешь?.. Сядь!..
Но он оттолкнул ее и встал, топнув ногой, — не той, которая была в сапоге, а другой, с болтавшейся портянкой.
— М-мол-чать! Смир-но!
Он уперся ей в лицо неподвижным, бессмысленно-грозным взглядом.
— Я-а, голубушка моя, знаю! — грозя пальцем, сказал он нараспев тонким голосом.
На одно мгновение мелькнула у ней тревожная мысль: неужели знает? И сейчас же она заставила себя взглянуть прямо в эти пьяные, влажные, остеклевшие глаза.
«Нет, не знает», — решила она твердо и уверенно. И уже спокойно и смело глядела ему в лицо.
— Я тебя на два аршина под землей вижу… Знаю!..
— Знаешь?
— Отлично!.. Мне, милая моя, все известно!..
— Ну, и слава Богу. А теперь сядь вот да давай другую ногу.
— Нет, не сяду! Отвечай сперва по совести, как на духу…
— По совести? Нечего мне по совести… Потаить нечего — как перед Богом, так и перед людьми…
— Брешешь! — крикнул он, топая босой ногой. — Брешешь, сволочь!..
Она глядела в его гладкое, пьяное лицо с расплывающимся носом и сизым подбородком, не страшное, несмотря на свое грозное выражение. И улыбалась. Но странною болью щемило сердце… «Вот и все… Вот и конец…» — бессвязно говорил кто-то невидимый, стоящий рядом. И было так жаль всего, что промелькнуло в эти короткие годы ее вольной, молодой жизни, всех мимолетных грешных радостей и сладкой тоски, и томлений, и беззаботной, бездумной жажды увлечений. Забыто было темное, горькое, страшное, — страшней казалась новая полоса с ее сухотой, подчиненностью, неизбежными взысканиями, бранью, побоями… Кончился милый праздник молодости… Пришли будни…
— Сядь, разуться надо…
— Стой! Отвечать на вопрос! Смирно! Равняйсь!..
— Ну уж — извиняй… Я к фронту не обучена…
— Говори, как на духу!
— Нечего мне говорить! Сам говори! Небось, мамзелев там было…
— М-молчать!
Он неожиданно размахнулся и ударил ее кулаком в ухо. Платок съехал набок, растрепались косы. Плачущим голосом она закричала:
