— Опять — окупить права, например, — чем, где источник?..
— Ты еще молод, — сядь! не влипай! — строго сказал сидевший за столом Савелий Терентьич. — Послужи сперва! Как служить надо, — знаешь?
— Иде ему! — махнул рукой Макар.
— Я-то знаю! — задорно возразил Тиун, обиженный пренебрежительным отношением к себе. — Я выслужу! А вот ты-то много ли наслужил? Никак, тухлое яйцо в ухо вылил, чтобы отстать?..
— Ах ты, молокосос, сукин сын! — закипел Савелий. — Да у меня сын — приказный и кавалер, а ты смеешь ширять в глаза?..
И вспыхнула ссора, недолгая, но оживленная и едкая, с взаимными обличениями и подвохами, возбуждавшими веселый смех слушателей и отчаяние Макара Юлюхина.
— Сядь, Карпо! — увещевал он Тиуна. — Сядь и сиди, слухай, чего постарше тебя люди говорят!..
— У меня сын имеет, по крайней мере, медаль за храбрость, а ты смеешь подкалывать, поганец! Гришка, ну-ка зацепи, где она у тебя?
Рябой, неуклюжий казак, стоявший с другими у грубки, достал из кармана серебряную медаль на алой ленте, приложил к груди и сказал торжественно:
— Святыя Анны…
— За какой же именно случай? — почтительным тоном спросил сват Ларион.
— Это — на конюшне я стоял. Командир пришел ночью, видит, все исправно и всю ночь я напролет не спал. «Вот это — молодец!» — говорит. И представил к медали…
— Вот и бери пример, Карпо! — указал на медаль Макар Юлюхин. — Раньше его не звали — кроме «Гришка Шило», а сейчас — приказный и кавалер… А почему? Твердо дисциплину знает… Вот и бери во внимание! С стариками не перекоряйся, а слушай. Слушай стариков!.. И сиди на месте!..
И снова жужжал, пересыпался и толокся одновременный бестолковый говор, прерываемый песнями. В духоте, в запахе потных тел и винных испарений тяжелели головы, тяжелели языки, но громче и шумнее становились голоса. Никто не хотел слушать других, каждый хотел говорить сам, все объяснялись в любви и дружеских чувствах, потом внезапно обижались, укоряли друг друга, бранились и мирились снова. Данил Панфилович расплакался о покойнице-старухе…
— Среди пути бросила… померла, царство ей небесное… Скудненькая, с наперсток, была, а все, бывало, есть кому рубахи починить, варежки связать…
Служивый к вечеру ослабел окончательно. Заплетающимся языком он все еще рассказывал о службе, о своих отличиях, о любви к нему командира, о городах, которые видел, о городских увеселениях… Но уже не было кудрявой, изысканной манеры в его речи, и проскакивали казарменные крепкие слова… Он повторялся, забывал, о чем говорил. Порой склонял бессильно голову на стол и с трудом поднимал ее. Смотрел тупым, остановившимся взглядом на какого-нибудь собеседника и строго говорил:
