— И горькая эта планида бабья! — пьяным голосом воскликнул Семен. — Муж уйдет на службу — первое время боится бабочка одна на баз выйтить… А потом, только понавыкнет, извольте радоваться: муж пришел…
— Ну, ты уж там не мели языком! — сердито отозвалась Филипповна, сидевшая на лавке, с новой шалью на плечах. — Бабы у нас жили правильно… завсегда заслуживают отдать благодарность…
— Мамушка! Я же политического ничего и не сказал…
— Ну и молчи!..
— А ежели я желаю поговорить? — расслабшим голосом закричал Семен. — Я вот как скажу, а ты, мамушка, не обижайся, а вы, господа председящие, слухайте, правильно, ан нет?..
Он опустил голову, покрутил ею и рассмеялся.
— Пришел я, стало быть, со службы… Ну, первым долгом: жена, отвечай! Какого рода поведения была? На точном ли основании сдержала себя?.. А она мне: «Сема! Да ты уж не спрашивай: в скотине и то кровь ходит, а я — чел<ове>к… И в Писании, говорит, сказано: «не присиливай себя»… В Писании… Она у меня письменная, — с грустью вставил он. — «Побей, — говорит, — сколько надо, взыщи, да давай мириться…»
Смех рассыпался и потерялся в дробном гомоне пестрых голосов. Старый Данил гулким голосом сказал:
— Службы нынче короткие стали… Вот мы, бывало, служили так служили…
— Было время бабам разгуляться? — шутливо спросил огненно-красный Савелий Терентьич, сосед Юлюхиных.
— И сколько душе угодно… У меня покойница моя была на вид вовсе лядащенькая, — я перед ней был молодец молодцом: вахмистр, из себя черноусый, тело белое, настроение развязное. А она — плюнуть не на что, вся с наперсток… А тоже… приобрела ведь мне одного… служивского…
— Играйте песни, ребята! Не молчите! — кричал Макар, разнося поднос с рюмками. — Бабы, а вы чего сидите? Плясать!.. Сват Ларивон! «Не ясмен сокол»…
Песня, не очень стройная, разноголосая, влилась в бурлящий гомон пьяных голосов, покрыла его, ударилась в стены, в потолок, через открытые окошки вылилась на улицу и на время одна царила в спертом воздухе, звеня, жужжа, крутясь и колыхаясь, в пахучей тесноте объединяя и сливая голоса молодые и старые, мужские и женские в одну симфонию, небогатую, однообразную, но будившую в сердце отзвуки смутных воспоминаний о неведомой старой были, славной, гордой, обвеянной грустью протяжного мотива.
Пел старый Данил Панфилыч стариковским сиплым басом, весь, всем существом своим пел, улыбаясь широчайшей улыбкой — так что и глаз не видно было в собравшихся морщинах, — крутил головой, вертел в воздухе растопыренными корявыми пальцами, наклонялся к соседям с таким выражением, словно рассказывал им нечто чрезвычайно важное, тайное, вложенное в звуки старой песни и в наивные ее слова…
