Прошло три или четыре дня с тех пор, как Элизабет уехала, и Люси решила, что та осталась у Джада в Нью-Йорке и каждый день ездит оттуда в Нью-Рошель на работу. Но разве не следовало ей проявить хоть чуточку внимания к окружающим, сообщив им о своих планах? Разве не бездумно было не сказать ничего даже Нэнси?
Рассел Тауэрс страшно удивился, что Нэнси, не зная, где находится ее мать, не выказывает ни малейшего признака тревоги, — казалось, этот вопрос вообще ее не волновал. Однажды он крутился у открытой двери ее комнаты (Элизабет к тому времени не было уже неделю или даже больше), наблюдая, как Нэнси возится на полу со своими цветными карандашами и листом мелованной бумаги, который она притащила из школы.
В конце концов он спросил:
— И что, мама тебе так и не звонила?
— Не-а.
— И ты вообще не знаешь, где она?
— Не-а.
Он знал, что следующий вопрос с легкостью может выставить его дураком в ее глазах, но сдержаться не смог:
— И ты не волнуешься?
Нэнси посмотрела на него искренне и задумчиво.
— Нет, — сказала она. — Я же знаю, что она вернется. Она всегда возвращается.
Рассел был потрясен. Сгорбившись, он поплелся к себе в комнату, прекрасно понимая, что ему самому недоставало именно такого отношения к жизни. Но когда он обдумывал этот вопрос, сидя у себя на кровати, он знал, что об этом не могло быть и речи. Примеривать такое отношение на себя было столь же бессмысленно, как пытаться сравнивать себя с атлетами, нарисованными на коробках с готовыми завтраками. Он был беспокойным и тощим ребенком, всегда казался младше своего возраста, и его тошнило от мысли, что любой, кто заглянул бы в сундук с его игрушками, только нашел бы этому подтверждение.
Когда через несколько дней телефон зазвонил снова, Элис Тауэрс опять успела к нему первой.
— Конечно, — сказала она и потом добавила: — Это тебя, Нэнси. Мама звонит.
Нэнси говорила по телефону стоя, повернувшись спиной к семейству Тауэрсов. Она сказала «Привет!», потом пробормотала что-то неразборчивое, после чего стояла молча и слушала, неестественно подняв плечи. Наконец она повернулась, протянула трубку Люси, и та быстро ее схватила.
— Элизабет, ты в порядке? Мы тут все несколько обеспокоены.
— Люси, мне нужен мой ребенок, — сказала Элизабет голосом, предназначавшимся для старой ирландской поэзии. — Я хочу, чтобы ты отправила моего ребенка ко мне сегодня вечером.
— Да, но подожди. Во-первых, последний поезд ушел уже, наверное, несколько часов назад, а кроме того…
