Всю дорогу до вокзала пьяный скот грязно ругался и повторял: «Вот, ты только выйдешь из «воронка», я тебя все равно пристрелю при «попытке к бегству!» Я понимал, что он это сделает. И сделает безнаказанно: на дворе ночь, иди, доказывай потом, когда будешь трупом.
Но судьба меня миловала: на станции наш «воронок» встречал какой-то офицер, и пьяный старшина стушевался; лишь при посадке в вагон он проявил себя, сказав начальнику конвоя вагона, что я буйствовал в дороге, и меня надо сразу посадить в карцер, в наручниках. Меня и посадили в карцер, но это оказалось такое же зарешеченное купе, отличавшееся от общей камеры тем, что оно было не на 20 человек, а на двоих, и мне здесь явно было лучше. Через некоторое время ко мне посадили еще одного человека. Поезд еще не пришел, вагон наш стоял на запасном пути, и в нем не было света. Мой новый спутник поздоровался со мной. Судя по голосу, это был пожилой человек. Мы легко разговорились. Он тоже ехал в какую-то закрытую тюрьму, как и я. У меня в тот вечер было свое личное маленькое торжество: день рождения. Когда я уезжал из лагеря, то из нашей «синагоги» друзья, зная, что я этот день встречу в пути, принесли мне в дорогу несколько печений и конфет из чудом полученных домашних посылок. Вот я и вынул эти лакомства, рассказал своему случайному спутнику, по какому случаю «пир», и мы начали есть, продолжая разговор. Сосед мой оказался по убеждениям чем-то вроде монархиста-социалиста, как он себя величал. И когда я попросил его разъяснить мне, в чем состоит программа его лично или его партии, если она есть, — он начал многословно и путанно говорить про будущую «Великую Россию» без большевиков и без... жидов.
«Приехали к той же пристани...» — подумал я. Но мне было интересно, что еще скажет этот полоумный, и я слушал. А он продолжал, отвечая на мой вопрос:
— Все зло России — в жидах. Это они дали нам большевизм, это они и сейчас нас угнетают, это из-за них мы с вами сидим здесь. А они — в Кремле!
И я вспомнил: морозный день зимы 1941 года, меня привезли раненого после зимних подмосковных боев; в автобусе, который везет нас со станции в госпиталь, рядом со мной сидит какой-то молодой простой парень, тоже солдат и, оглядываясь по сторонам на дома большого города, говорит: «Вот, ведь жиды, живут тут, в Кремле, а мы за них воюем! Ты хоть одного из них на фронте видел?!»
Что было ответить этим двум людям, видевшим зло только в евреях? Тогда, в Москве, я просто сказал: «Я — еврей». А здесь, в темноте, я спросил:
