Мы понимали, что в любой момент нас могут разъединить, и договорились, что во время этапа каждый будет оставлять на стене этапных камер — ведь через эти «почтовые отделения» идут все — определенный знак. Долго думали, и Витя предложил: будем писать слово «CAMEL» — название американских сигарет; до этого вряд ли другой додумается. Увидев этот знак, мы будем знать, что едем одной дорогой. Ведь при этапе тебе ни когда не объявляют место назначения — это секрет.
Первого увезли Станислава, потом Витю, и наконец, меня: кончилось уже лето, увозили меня 1 октября 1954 года, опять — в никуда.
«Воронки», вагонзаки и тюрьмы сменяли друг друга с одним общим впечатлением угнетения и унижения. Запомнился лишь Новосибирск: здесь заставили ночью в тюрьме мыться холодной водой — санитарные нормы! — продержали двое суток в громадной, пустой и холодной камере и потом выдали паек — хлеб и селедку — на семь дней. Ну, решил я, еду во Владивосток, на Колыму, по следам папы... Утешало то, что пока в этапных камерах я везде видел на стене призывное слово друзей, едущих впереди: «CAMEL».
Думала ли американская фирма, выпускающая эти сигареты, что слово с сигаретной коробки, где мерно шагает нарисованный верблюд, будет условным знаком политзаключенных в далекой России...
Меня вывели на этап в Новосибирске ночью, одного усадили в «воронок», конвой грубо втолкнул меня, и сразу послышалось «родное»: «Эй, ты, жидовская сволочь! Долго ты нас своим жидам продавал?». Я понял, что конвой поинтересовался моим обвинительным заключением или приговором. Что было говорить? Я смолчал. Но отъевшийся и осатаневший на своей паразитической работе старшина конвоя не унимался: «Всех вас, жидов, повесить надо, наш хлеб жрете и нас же продаете! Живете паразитами на нашей шее! Вот я тебя, гада, пристрелил бы и веселый бы ходил!» — матерщина и грязные оскорбления лились из вонючей пасти пьяного конвоира, и я чувствовал, что сейчас не выдержу и сорвусь... Видя, что меня не проймешь, старшина начал листать раскрытое дело, выискивать женские имена: мамы, сестры — и выкрикивать их, обливая грязной похабщиной. Я не мог даже ударить эту образину — он стоял за решеткой, прижавшись к ней лицом; и я просто плюнул в его орущую пасть. Что тут было!
Захлебнувшись бессильной ненавистью и хрипя матерные ругательства, этот пьяный вытащил пистолет и выстрелил в камеру. Но машина шла по выбоинам российского асфальта, и пуля ушла в сторону. Другие конвоиры кинулись на старшину и отняли у него пистолет — ведь застрелив меня в камере, они все отвечали бы потом, как за убийство.
