— Ты чего, Абрагим, играть к нам? — осклабился мне навстречу Резаный.
— Не играть, а говорить вот о том голом старике! Ведь этого человека власть придавила, а кто-то тут доканать его решил: что он будет голый делать на этапе?
— Да ты не кричи. Не я же его проиграл. И чего он тебе нужен? Знакомый, что ли?
— Нет, не знакомый. Но ведь это человек, которого весь мир знает, а тут его, как падаль, раздели !
— Весь мир, говоришь? — раздался голос из круга играющих. На меня смотрели выпученные глаза громадного парня, сидевшего в одной морской тельняшке. — А Трумэн его знает?
Я был совершенно ошарашен вопросом, но с жаром ответил:
— Конечно, знает! Его весь мир знает. Этот ученый на весь мир известен!
Пучеглазый смотрел на меня, явно колеблясь. Но тут вступился Резаный:
— Этому мужику можно верить. Он с нами ехал, и в этих делах все до точки знает.
— Ты учти, — пучеглазый взял из рук соседа услужливо зажженную папиросу, — я ведь Пахан-Колыма Стропило, а не фраер, и если ты мне соврал, то поминай папу-маму. Говоришь, на трумэновской фене ботает, и Трумен его знает?
— Знает, конечно, — настаивал я, видя, что почему-то в Трумена уперся вопрос о штанах академика.
— Волоки «цепи» назад, — спокойно произнес Стропило, обращаясь к кому-то из окружавших его. И, как из-под земли, около голого старика оказались его вещи: костюм, валенки и кожаное пальто — мечта вора. Видя, что на нас никто больше не обращает внимания, мы спустились вниз, и там уже я узнал, что Стропило — один из известнейших «мегерамов» — воровских руководителей — и что он питает особое пристрастие к Трумену; во время одной из лагерных забастовок он даже вывесил над зоной черный флаг с надписью «Трумен» и за это его «дисквалифицировали» — дали ему еще 25 лет по статье 58 УК РСФСР, то есть он стал не вором, а политзаключенным, «мужиком», но его по-прежнему «уважают» и он «ходит в законе» среди воров (то есть, участвует во всех их сходках, ему не «дали по ушам» — не изгнали из их почетного сословия). Да-да, я не оговорился, для этих людей это было почетное сословие, и вор с гордостью рекомендовался: «Я — в законе!» Между ворами и «суками» — ворами, сотрудничающими хоть в чем-то с властями — шла непримиримая резня, поэтому их сортировали и рассаживали по разным камерам...
Но вся эта наука была еще у меня впереди. И часть ее мне преподал в этой камере тот зэк, который неожиданно присоединился ко мне, когда я говорил с ворами о раздетом академике. Из разговора с ним я узнал, что он был арестован за то, что еще учась в институте, написал антисталинский роман. С удивлением и радостью смотрел я на этого истощенного, остриженного наголо человека, одетого в затасканную лагерную одежду: вот ведь какие люди ходят по этой земле рабов! Я-то хорошо понимал, что прямая, антисоветская книга во времена Сталина — это героизм.
