— Я вас слушаю?
Я ответил, что хочу видеть документ, на основании которого арестован, что еще не видел ордера на арест.
— Доложу, — отвечал посетитель.
Это был полковник, начальник тюрьмы «Лефортово». Я вызывал его каждый день, и беседа наша была всегда одинакова:
— Где ордер на арест?
— Доложу.
Самое нелепое то, что он действительно письменно докладывал в КГБ СССР и подшивал в мое тюремное дело копии писем — я их случайно увидел спустя шесть лет, уже в сибирской тайге.
За месяц меня раза три вызывали наверх, в следственный корпус. Там ждал меня полковник Медведев и с ним всегда 3-4 человека. Медведев преувеличенно любезно справлялся о моем здоровье и, не теряя времени, спрашивал:
— Ну, как, говорить будешь?
— Мне не о чем говорить.
— Ну, тогда ведите его в карцер, а то согреется здесь, — говорил он конвою. И добавлял, когда меня выводили: — У нас есть время, Шифрин, мы не спешим. Ты еще это поймешь.
И потом я не раз убеждался, что в этом он был прав: они не спешат и издеваются над человеком без помехи, спокойно, всласть. Медведев всегда говорил при вызовах:
— Знаешь, в камере есть постель, простыни, одеяло, там тепло.
Сутки текли монотонно. Утро я отмечал не пробуждением (спал я стоя, иногда падал), а кружкой воды и куском хлеба. Хлеб этот я делил на три части, очень аккуратно, а крошки осторожно снимал и клал в верхний кармашек куртки (для чего его так элегантно пришили к карцерному костюму, наверно, никто не знает). Когда хлеб кончался, я доставал эти подсохшие за день крошки и клал их в рот по одной.
Так шли дни: в голоде, в преодолении холода — мне даже казалось, что я согреваю карцер своим телом, — и в потоке мыслей, горьких и беспокойных, с нервами, напряженными до предела. Примерно на двадцатые сутки я увидел на стене (целыми днями я стоял спиной к «глазку» и смотрел на стену, мысленно дорисовывая узоры плесени) нечто вроде движения: плесень начала складываться в рисунки. Я решил, что устали глаза, отвел их, закрыл. Но когда открыл, то повторилось виденное. Страшная усталость, сонливость и подавленное состояние не давали ясности мышлению; лишь мелькало где-то: галлюцинация. Потом подумал: ведь раньше должны быть, кажется, слуховые галлюцинации? Я закрывая глаза, засыпал, падал, поворачивался к другим стенам: галлюцинация продолжалась. Не помню, как долго рисунки были бесформенными и одноцветными, но вот сознание отметило в рисунках цвет. Постепенно рисунки усложнялись, виделись машины, толпа, отдельные лица, потом крушение поезда, кровь, искаженные лица...
