Подеста был очень озабочен. Факт скопления такого небывалого количества народа носил характер демонстрации. Правительство имело полную возможность истолковать этот съезд именно таким образом. К тому же, как на зло, собравшиеся в церкви и на площади были в каком-то особенном, воинственно-приподнятом настроении. Разговоры были чересчур громкими, мимика и жестикуляция — вызывающими.
Когда наступил вечер, приехавшие из окрестностей разъехались, местные жители разошлись по домам и город успокоился и погрузился в темноту, подеста вздохнул с облегчением. Он был безмерно счастлив. Все обошлось благополучно. День, полный соблазнов и опасностей, завершился без единой неприятности.
Однако на другой же день утром он имел возможность убедиться в том, что враги не дремлют и не собираются складывать оружие.
В доме Барецци шла очередная оркестровая репетиция. Филармонисты собрались, чтобы заняться разучиванием новых музыкальных произведений и попутно поделиться впечатлениями о вчерашней победе. Но неожиданно, в силу чрезвычайных обстоятельств, репетиция превратилась в неофициальное, но весьма бурное собрание членов Филармонического общества.
Вот что произошло. Накануне вечером все легли спать с радостным чувством, почти с уверенностью, что дела филармонистов идут хорошо. А утром — без всяких видимых причин — оказались закрытыми некоторые всегда торговавшие лавки, и первые покупатели с удивлением и ужасом узнали, что ночью в городе было произведено много арестов и владельцы лавок схвачены полицией. И когда некоторые из этих ранних покупателей бросились за новостями к остерии Фантони, то оказалось, что и там закрыты ставни. Джакомо Фантони был в числе тех, кого арестовали ночью. И вот это последнее обстоятельство заставило тревожно забиться не одно сердце, ибо остерия Фантони, как об этом совершенно правильно был осведомлен правительственный комиссар, действительно являлась излюбленным местом встреч и собраний патриотов-филармонистов. И мало ли что там говорилось, особенно после нескольких бутылок вина, выпитых по случаю обнародования какого-нибудь нового распоряжения властей, как будто выдуманного нарочно, с целью растравить и без того наболевшие раны. И каждый с невольным замиранием сердца старался припомнить и представить себе, что и когда он мог сболтнуть лишнего. И каждый отдавал себе отчет в том, что всего не припомнишь, да и незачем — сказанного ведь не воротишь. А многие рассуждали так: не все ли равно, сказано или не сказано то или иное слово — полицейские агенты всегда могут приписать любые слова любому человеку. Без всякого зазрения совести. Как это им заблагорассудится! С любыми доказательствами! Потому что лжесвидетели всегда найдутся. Тот же Фантони, например, часто выходивший из-за стойки и присаживавшийся то к одним, то к другим посетителям, разве он со страху не подтвердит всего, что ему подскажут?
