— Фиаско, — сказал Убальдо. — Фиаско, фиаско. Боже мой, какое фиаско! — И он схватился за голову.
— Тише, тише, — сказал Лауро. — Не кричи, прошу тебя.
От неожиданности у него перехватило дыхание, и он заговорил прерывающимся, внезапно охрипшим голосом.
— Я не кричу, — сказал Убальдо. — Это в самом деле неслыханное, небывалое фиаско. Самые старые завсегдатаи театра не припоминают ничего подобного.
— Рассказывай все, как было, — сказал Лауро.
— Свистели, — сказал Убальдо. — Боже мой, как свистели! Откуда только достали такие огромные ключи? Как ножами резали.
— С самого начала? — спросил Лауро.
— С увертюры. Так пронзительно, что заглушали оркестр. А потом пошел кошачий концерт. Музыки вовсе не стало слышно. Только свист, свист и свист. И крики — Basta! Basta!
— Не понимаю, — сказал Лауро. На лбу у него выступили крупные капли пота.
Он знал отдельные отрывки из оперы Верди, отдельные отрывки из той части, которая была закончена до последнего несчастья, постигшего молодого композитора. Это была музыка, написанная с большим талантом и знанием дела. Лауро мог подтвердить это в любую минуту. Он был готов поклясться в этом.
— Я слышал четыре номера, под которыми не стыдно было бы подписаться любому мастеру, — сказал он. — Сам Доницетти не отказался бы от них.
Остальной музыки Лауро Контарди не знал. Она была написана героическим усилием воли. В августе. В Милане, куда композитора вызвал импресарио Мерелли. Он вызвал Верди в Милан письмом. Об этом письме говорил Контарди Антонио Барецци. Мерелли выражал композитору соболезнование по поводу понесенной им утраты, но требовал обусловленную по договору комическую оперу. Именно комическая была ему нужна. И так как времени до срока сдачи оперы оставалось мало, Мерелли требовал немедленного приезда Верди в Милан. На просьбу композитора о расторжении договора он ответил отказом во втором письме, где он писал о долге, об обязанностях перед обществом, о дисциплине — словом, о разных высоких материях. О, он отлично знал, с кем имеет дело, этот Мерелли! Джузеппе был такой: он мог разорвать себе сердце, лишь бы не совершить поступка, который даже издали казался бы нечестным. И он живо собрался и поехал. Все это Барецци рассказал Лауро тогда же. И они оба пришли к заключению, что хотя Мерелли и жесток, но, может быть, на этот раз его жестокость — к лучшему. Синьор Антонио говорил, что состояние подавленности, в котором находится Джузеппе, внушает ему серьезные опасения. Может быть, необходимость писать новую оперу отвлечет композитора от тягостных размышлений. Любимое искусство должно помочь ему перенести постигшее его несчастье. И он — Лауро — тоже так думал. И что же получилось? Результат теперь налицо. Теперь уж ясно, что не надо было композитору пересиливать и приневоливать себя. Разве мог он, подавленный и удрученный, писать комическую оперу? Комическую!.. Боже мой!..
