Я сидела рядом с Телешовым, и Николай Дмитриевич называл незнакомых мне лиц, давал им краткую характеристику, так что мне все время было интересно».
«16 января 1910 года исполнилось бы пятьдесят лет Антону Павловичу Чехову. Художественный театр устроил в день его Ангела, 17 января, «литературный утренник».
Станиславский просил Ивана Алексеевича принять участие в торжестве. Иван Алексеевич согласился, отчасти поэтому мы и не поехали на праздники в деревню».
«Утренник прошел с аншлагом. Семья Чеховых сидела в литературной ложе справа. Из писателей участвовал только Бунин. Его выступление было удачным. Голос, интонация, речь — все было чеховское; родные и друзья Антона Павловича были так взволнованы, что многие плакали. Подъем в театре был сильный. С воспоминаниями и чтением рассказов Чехова выступили лучшие артисты…»
И так далее и тому подобное.
Можно цитировать десятки, сотни страниц из воспоминаний того же Ивана Алексеевича Бунина, Куприна, Л. Толстого, Горького, Вересаева, Шаляпина, Станиславского и Немировича — Данченко; из книги И. Репина «Далекое близкое», где он рассказывает об академии художеств и замечательном русском художнике Федоре Васильеве, создавшем за свои неполные двадцать четыре года жизни шедевры русской живописи. Складывается ослепительная картина культурной жизни русского общества. Настоящий взрыв русской культуры. И как бы ее ни затушевывали мрачными красками распутинщины, как бы ни замазывали гениальные фрески реальной жизни россиян того времени русофобствующие прощелыги, они все равно проступают, проявляются даже сквозь толстый слой интернациональной штукатурки и сияют с новой силой и неистребимой яркостью. Эта жизнь протекала, так и хочется сказать — блистала, надо заметить, в той же самой николаевско — распутинской России, в тех же городах и весях; в том числе и на Гороховой, откуда распространялся по России распутинский смрад, где процветало махровым цветом зловонное болото другой, выморочной русской жизни, втягивая в трясину сотни и тысячи русских людей.
Сказать, что все поголовно пресмыкались перед всесильным фаворитом, ползали перед ним на коленях в религиозно — сладострастном экстазе, значило бы безбожно врать. Даже многие из тех, на кого он «положил глаз», обходили его гадливо, словно кучу дерьма.
Чтобы закончить тему «прогнившего» великосветского русского общества, хочу обратиться еще к двум авторам того времени, которые оставили диаметрально противоположные свидетельства нравственного и культурного облика высшего общества времен царствования Николая Второго. Это Лев Николаевич Толстой и В. П. Обнинский.
