— Труд, тоже мне, — презрительно фыркнул Джалобин и водрузил торт на стол. — Смех да и только.
— …что, пока вы не воздадите ему должное, мы не можем переходить к следующим пунктам программы. Что ты сказал про труд, Джалобин? Тебе что-то трудно? На что жалуемся?
— Что вы, сэр. Никаких трудностей. Никаких жалоб. Я могу быть свободен?
— Да, можешь идти. — Нимрод подцепил кусок ветчины, положил на свою и без того полную тарелку и обратился к близнецам: — Итак, вы, двое. Едим молча, пока не почувствуем, что наелись до отвала.
Спустя полчаса Нимрод расстегнул красный смокинг, проверил время по золотым часам, налил себе еще бокал бургундского, закурил толстенную сигару и откинулся в скрипучем кресле.
— Уф… Настоящий пир… Что? Что ты сказал?
— Да, — согласился Джон, — неплохо перекусили.
Тут в дверь постучали, и в гостиную с церемонным поклоном вошел господин Ракшас.
— Сто тысяч здравиц и пожеланий благоденствия этому Братству Лампы, — произнес он. — Да исполнятся все ваши желания, кроме одного, ибо надо, чтобы вам по-прежнему было к чему стремиться. Да будет худший день в вашем будущем не хуже, чем счастливейший день в вашем прошлом.
К удивлению Джона и Филиппы, господин Ракшас говорил с ирландским акцентом. Увидев, как брови близнецов недоуменно поползли вверх, Нимрод коротко пояснил:
— Господин Ракшас был вынужден провести многие годы в одиночестве и выучил английский по ирландскому телевидению.
Господин Ракшас сдержанно кивнул и продолжил:
— Да лишены будут враги Ирландии хлеба и виски! Да будут они обречены на мучение зудом и лишены возможности почесать зудящее место.
Теперь, увидев его во второй раз, причем при более ярком освещении, близнецы поняли, что он совсем не страшный: в длинном белом, застегнутом под самый подбородок сюртуке, белых шароварах, белых туфлях с загнутыми носами и белом тюрбане, с которого прямо на лоб свисала белая жемчужина на шнурочке. Облик довершали длинная косматая борода и усы, тоже совершенно белые. Только глаза были карие. И очень добрые. Господин Ракшас улыбался, но Филиппа уловила глубоко затаенную печаль, даже, может быть, горе, которое постигло его когда-то давным-давно.
Он устроился возле самого камина, вернее, почти что в камине — на обтянутой кожей каминной решетке, так что детям казалось, что он вот-вот свалится в огонь, — и несколько минут просто грел руки, сгибая и разгибая длинные тонкие пальцы. Потом он закурил трубку.
— Вы как всегда вовремя, господин Ракшас, — сказал Нимрод. — Я как раз собирался рассказать моим юным родственникам о ниспосланных им дарах.
