— Вот бы тебя сейчас сфотографировать, милый…
— Сцилла, ради…
— Погоди, тут где-то была свеча.
Она ощупью продвинулась в темноту. Здесь держался странный затхлый запах, должно быть оставшийся со времени, когда каменщики клали фундамент.
— Ага, вот.
— Дрянь, паутина, — процедил Годвин, ощутив на лице липкие нити.
— Найдется, я думаю, и пара мышек.
Она чиркнула спичкой и поднесла огонек к свернувшемуся фитилю свечи в подсвечнике с витой ручкой.
— Ну вот, просто жди здесь, пока не услышишь, что он поднялся наверх. Дверь можешь не закрывать. Я, если сумею, подойду к тебе, когда прозвучит отбой тревоги. Ты просто прислушивайся. Тебе отсюда будет отлично слышно. Не знаю, почему он явился так вдруг, но постараюсь отправить его в постель — он наверняка устал.
— Сцилла…
В прихожей хлопнула дверь. Макс Худ был дома.
— Мне надо бежать, милый. Смотри, тебе даже есть что почитать. Троллоп, очень мило.
Она клюнула его в щеку, и не успел он опомниться, как дверь за ней закрылась. Свеча мигнула, и он на миг почувствовал себя мальчиком, запертым в пряничном домике. Кирпичи в стене крошились, слои старинной известки размазались по ним, как глазурь по пирогу. Холодно было, как в склепе, и затхлый запах затруднял дыхание. Страсть к приключениям начисто покинула Годвина. Странно: то, что кажется таким забавным в постельных фарсах, которые припомнила Сцилла, оказывается таким грустным, серьезным и мучительным для каждого из участников. Он выкинул из головы последнюю мысль. На ступни ему налипла каменная крошка. Она права, настоящий постельный фарс. Или какой-то из романов Филдинга. Солдафон-муж бушует у двери будуара миледи, где затаился пойманный врасплох Том Джонс. Чувство собственного достоинства — и прежде не слишком бодрое — умирало медленной мучительной смертью. Только Макс Худ мог бы с честью выйти из этого эпизода.
Годвин приоткрыл дверь, чтобы слышать голоса. Сперва послышался ее голос, очень тихо, потом более низкий — Макса. Кажется, она сманеврировала так, чтобы переместиться ближе к длинной винтовой лестнице. Теперь ее голос стал отчетливей, и по интонации понятно было, что фраза следует за приветственными объятиями и поцелуем.
— Макс, ты, должно быть, насмерть измотан. Почему бы тебе сразу не пойти наверх?
— Сейчас. Ты ведь знаешь, как мне плохо засыпалось. С тех пор лучше не стало. Хотя беспокоиться не стоит. Как провела вечер?
Годвин представлял, как он стоит у лестницы со стаканом скотча в одной руке и пачкой писем в другой, глядя на жену, остановившуюся на третьей ступеньке снизу и опирающуюся на перила. Голова переполнена мыслями о «Преторианце», о жене, о дочери, о войне, и он гадает, не сходит ли он с ума, раз не может заснуть…
