Энн, покончив с палтусом и аккуратно отложив нож, сказала:
— Ты слишком много беспокоишься, Нед. Вечно переживаешь, как бы исправить этот мир. Я предлагаю начать исправление с того, чтобы разбомбить немцев в пух и прах и покончить с этим. А ты, Роджер?
Тот пожал плечами.
— Не знаю. Я вечно мучаюсь раздвоенностью. Голова говорит одно, чувства — другое.
Она снисходительно улыбнулась:
— То есть тебе хочется разбомбить их в прах, оставаясь при этом великим гуманистом?
— Пожалуй. Что-то вроде того.
— Рано или поздно, — проговорил Эдуард, — тебе придется выбирать. Мораль или ее противоположность. То, что ты твердо полагаешь хорошим, или то, что ты твердо полагаешь дурным.
— Но ведь между ними никогда не провести четкой границы, Эдуард. Я, разумеется, не говорю о Гитлере. Тут выбирать не приходится. Ни один здравомыслящий человек не может сознательно избрать тот мир, какой стремится создать Гитлер. Ни один здравомыслящий человек не пожелает, чтобы Америка оставалась в стороне. Тут тоже о выборе речи нет. Но когда приходится выбирать, каждый раз оказывается столько сторон…
Эдуард Коллистер тихо хихикнул в кулак и тут же закашлялся.
— Когда граница проведена, решать легко, Роджер. Когда все ясно, выбор ничего не значит.
Энн бросилась на его защиту.
— Нед, Роджер ведь журналист. Будь справедлив. Он и должен видеть обе стороны — он же не защитник в суде. Должен же ты понимать.
Эдуард вяло улыбнулся.
— Так, Роджер?
— Ну, в данный момент я защищаю вступление Америки в войну.
— Это верно, — кивнул Эдуард. — Господи, должны же мы чем-то помочь русским. Взглянем правде в лицо — они воюют за нас. Мы по-настоящему и не видели войны.
— Ох, Нед, это уж слишком сильно сказано! — покачала головой Энн.
— Ну, в пустыне видели, а в остальном так и есть, — настаивал он. — То, что нам досталось — ничто по сравнению с русскими. Если Москву сдадут, история подступит к нашим дверям, вы же знаете. Русским необходим второй фронт на западе, а мы бездействуем. Наша старая страна прогнила, мы стали никчемными, беззубыми…
— Англичане не так уж много могут, — вмешался Годвин.
— А, — усмехнулся Эдуард, — годится для надгробной надписи, верно? «Англия не так уж много могла, да покоится в мире». Нет, это общество совершило самоубийство, захлебнувшись собственным жиром. «Скончалось от подагры» — вот ему эпитафия.
Он упал на свой стул. Его трясло, лицо было белым.
Энн встревожено заговорила:
— А Москва падет? Похоже, к тому идет, да?
