— Просто скажите, кто еще знает, что связывает вас с Максом Худом.
— Клайд Расмуссен.
— Что? Клайд? Оркестрант?
— Он самый.
— Бога ради… — с такими интонациями встречают невероятные известия на сцене. — Клайд Расмуссен? Наш Клайд? Вы, Макс Худ и Клайд Расмуссен!
— Это давняя история.
— И вам троим известно нечто, неизвестное больше никому… — Вардан погладил спинку своего впечатляющего носа. — Что же это может быть? Все равно что хеттские надписи расшифровывать… Не могли бы вы как-нибудь объяснить?
— Ни в коем случае. Никак. Если успех сегодняшней встречи невозможен без моих объяснений на этот счет, значит, ваше светское предприятие ждет сокрушительный провал. Спросите Макса, когда он приедет, но меня, Монк, увольте.
В последовавшем за этим молчании прозвучали шаги на лестнице.
— Наконец-то, — жизнерадостно объявил Вардан. — Вот и наш гость.
Он прошел к двери и вышел на площадку, впустив внутрь порыв холодного сырого воздуха. Годвин уставился в огонь и жалел, что не объяснил Монку, куда он может отправляться со своими гостями. Невнятно прозвучали голоса, потом звук шагов вниз по лестнице. Шофер уходит? Дверь за спиной распахнулась, заскрипев петлями. Вместе с запахом дождя Годвин почувствовал резкий запах сигарного дыма.
— Годвин! Вы очень добры, что приехали!
Он узнал голос. Узнал бы его, даже если бы не встречался с этим человеком раз пять или шесть. Он не раздумывая вскочил, рывком выбросив тело из глубокого кресла, и сквозь дым сигары взглянул в глаза Уинстону Черчиллю.
Отношение Годвина к Уинстону Черчиллю определялось поначалу, среди всего прочего, и трепетным преклонением перед ним Монка Вардана. Вот он, дородный, осанистый, отчего выглядел выше своего настоящего роста, быстро вошел в комнату — шестьдесят семь лет, но полон энергии, в зубах длинная, толстая сигара, на плечах военно-морской бушлат. Розовое гладкое лицо, лысая голова, оттопыренная нижняя губа, на которой, как на подставке, покоилась сигара. Он положил на стол морскую фуражку, скинул с плеч бушлат, тотчас же подхваченный Монком, и, потирая озябшие руки, прошел к огню. Он был одет в синий толстый кардиган, отвисавший на животе. В вырезе виднелась белая рубашка с галстуком-бабочкой — в белый горошек по темно-синему фону. Он казался избыточно узнаваемым — так мог бы выглядеть артист, исполняющий роль Черчилля в какой-нибудь пьесе.
Он легко завел светскую беседу, обращаясь одновременно к Годвину и к Вардану: пожаловался на смертную скуку на приеме, который он вынужден был посетить, добродушно прошелся на счет мерзкой погоды, встретившей их с шофером на пути к Кембриджу. Он шутливо напомнил Годвину об их последнем свидании и пожурил Монка за спартанскую обстановку комнаты.
