и оправдываясь уже не перед ним и не за свою дурацкую оплошность с его котом, а…
Как я смогла просить ее о помощи после того, что посмела крикнуть ей когда-то? И почему она помогла — ведь это она погасила то странное желтое мерцание в глазах обнимающего меня сейчас мужика, вернее… Она дала мне что-то, что погасило его — дала равнодушно, мимоходом, словно я никогда не оскорбляла ее, словно тот мой выкрик, за который я столько лет просила прощения, ничего не значил для нее. Словно ее это вообще не касалось, а главное, словно она уже не хотела и не могла участвовать в том, что будет дальше…
И еще: дала она мне что-то от себя, или… Или разбудила нечто, жившее во мне всегда? Нечто такое, что… Что двинуло когда-то моей рукой, едва не пробив насквозь брюхо схватившего меня сзади за шею бывшего муженька? Кто знает…
В ту ночь я поняла одну вещь, или вернее, почувствовала… Нет, я просто узнала это.
Много лет назад, перед клеткой с огромной зверюгой я сделала…
В общем, дело не в том, что я оскорбила или обидела ее — на самом деле это все ерунда, и в глубине души я все годы это знала. И все годы пряталась от этого знания за разной сентиментальной чушью, вроде просьб о прощении и так далее. Весь этот жалкий лепет был попыткой сделать шаг назад, сделать так, словно я никогда не заступала за… The border. The percinct.[2]
Все годы я хотела вернуть тот шаг за черту, который я сделала много лет назад, заглянув в глаза огромной Panthera tigris чуть глубже, чем мне
(и нам всем… Нам — мне самой и мне подобным)
позволено.
Но в ту ночь я поняла, я… Словом, вернуть это было уже невозможно.
Оказавшись там, куда смотрели глаза зверя другой стороной, оказавшись на этой другой
(красный песок… Валуны… И время, застывшее, не текущее в одну сторону, а как-то…)
стороне, я…
Я засветилась.
Что-то там меня заметило.
Оно не стало задерживать меня там — легко отпустило, но… Теперь я была меченная. И стоило теперь этому чему-то
(Большое… Оно было настолько, что просто не могло вместиться в сознание…)
лениво захотеть, оно могло… Могло сотворить со мной все, что угодно — могло убить или оставить жить, могло дать удовольствие или заставить мучиться, могло вообще исчезнуть, а могло и появится так, что от моего жалко трепыхающегося разума останутся обгорелые ошметки. Все, что для меня было жизнью — моей и всех мне подобных, — для этого было лишь игрой, в которой я, заступив за черту…
Если сравнить это с игрой в карты, то вместо изначально предназначенной для меня, я стала какой-то другой… Стала вообще
