– Конечно же, я был женат, ваше высочество. Как я уже напомнил вашему высочеству, я всего лишь крестьянин.
– И что произошло?
– Она умерла при родах. Наш первенец.
– Сожалею, Шпальт.
– Без сомнения, это также уберегло нас обоих от большой печали. Всегда есть, что вспомнить.
– Ребёнок тоже умер?
– Нет, ваше высочество. Она не умерла. У её отца не было намерения повторно жениться; а в том, что за ребёнком – за маленькой девочкой – присматривает чужая женщина, немедленно разглядели бы злой умысел, тогда как отец, школьный учитель, должен был служить для других примером. Мне посчастливилось устроить ребёнка в хороший дом. Как учитель, я был, конечно, осведомлён обо всех домах. Теперь она в услужении у вашего высочества, но не знает о том, что я её отец, и это знание причинит ей много боли, поэтому я прошу ваше высочество не нарушать молчание, даже если такой случай когда–нибудь представится.
– Разумеется, Шпальт, разумеется. Печально знать, что для тебя всё не сложилось лучшим образом.
– Когда–нибудь всё приходит к плохому концу – или к тому, что им кажется. Это послание о неизбежности смерти. И обычно оно не заставляет себя ждать.
Его фужер опять был пуст, а сам он сосредоточенно разглядывал обесцвеченные пятна на тыльной стороне своих ладоней.
Бодензее – не вполне горное озеро. Лишь с восточного края, на территории Австрийской Империи, за Брегенцем и возле него к воде подступают горы. В других местах они стоят в отдалении, иногда значительном; подчас причудливые – как за Бодманом, с тамошними первобытными обитателями; зачастую невидимые сквозь трансформации атмосферы. И всё же, встав по широкой границе, горы ждут и наблюдают, как ждут и наблюдают огромные непознаваемые существа, населяющие их снаружи и изнутри. Когда луна уходит или скрывается за облаками, озеро местами кажется таким же огромным, как море, таким же чёрным, вероломным, всемогущим; и таким холодным, что представить это может лишь тот, кто на маленькой лодочке плыл по нему в одиночку.
Как плыл теперь Эльм. Ни огонька, ни проблеска не было видно вокруг, только слабо волновалась поверхность воды, да то и дело звонко бился о лодку лёд – хоть время для него, как можно было подумать, ещё не пришло. Никогда прежде в своей жизни Эльм не попадал в такую кромешную темноту. Никогда в детстве не запирали его в тёмном погребе или чулане, никогда, достигнув зрелости, не знал он серьёзных сражений на поле боя. Где–то между увешанной запретительными объявлениями замковой пристанью – шаткой, но, когда он вступал на борт, отчётливо различимой – и той частью озера, где он находился сейчас, он понял, что остов лодки пострадал от небрежного обращения; но не видел, чтобы внутрь просочилась вода, или, раз уж на то пошло, не слышал её плеска. Он смог лишь почувствовать сырость – и едва больше, чем сырость – когда, перестав грести, приложил руку ко дну; к чему его принудил почти сверхъестественный холод в ногах.
