— Ты б делом занялся, — кивнул на гусятницу Оброскин. — Простынет, такой прогноз.
Митяй снял крышку.
— Узнаешь, Борисыч?
— Неужели свинья, — удивился Петр Борисович. — Когда же успели?..
— Сам ты свинья, — непочтительно встрял Савка, переминаясь и поглядывая на бутылки. — Это Гаврюша.
— Неужели! Я ж его вот таким помню, — Петр Борисович не поленился нагнуться, чтобы показать два вершка от пола. — Гаврюша — это бычок, — объяснил он Серафиму Серафимовичу.
— Я догадался, — сухо ответил тот.
— Нина, что ты возишься, — поторопил Митяй. — Да скинь ты свою фуфайку! И сгоняй за хлебом. Черного принеси, сегодняшнего. А пока мы с Борисычем, для разминки, — он полез за пазуху и достал плоскую бутылку коньяку — как с патриархом.
— Савка старше, — уточнил Петр Борисович, принимая бутылку.
— Савка у нас вечно молодой. Верно, профессор?
Серафим Серафимович отстранил протянутую бутылку.
— Я дождусь водки, — коротко сказал он.
Наконец весело расселись за столом, только Оброскин не сел:
— Ничего, я постою.
«Полкомнаты занимает, — с досадой подумал Петр Борисович. — Такой прогноз».
Из-за спины Оброскина он с беспокойством поглядывал на Серафима Серафимовича. Тот ничего, постепенно оттаивал.
Мясо Гаврюши приятно пахло дымом, водка была не теплая, а в самой раз, комнатной температуры, Нинка пила на равных, с прибаутками, и хорошо, искренне смеялась.
Говорили о дорогах, о всероссийском воровстве, о падении доллара, помянули Чубайса. Серафим Серафимович оказался поклонником «Зенита», а Петр Борисович — «Локомотива». Оброскин обещал продать задешево ворованный катер «Прогресс», не сейчас, конечно, а весной, в мае, рассказывал о жестоких боях под Кандагаром.
Тесно стало за столом. Кто-то пересел на кровать, кто-то похаживал по комнате, натыкаясь на Оброскина. Серафим Серафимович целовал руки Нинке, потом отбросил палку, обнял Петра Борисовича за плечи и вытолкал на середину комнаты:
— Представляю. Это мой друг Петр Борисович. Кладбище погибших кораблей. Между прочим — мудак редкостный. Он специально сломал мне ногу, чтоб читать свои поганые стишки. А Савка, Шереметев благородный, меня отравил. Чтоб меня не было.
Петр Борисович следил поначалу за печкой, потом забыл. Митяй, сидя перед Оброскиным, обсуждал с ним поведение окрестных бандитов.
— А где моя дама сердца? — всполошился Серафим Серафимович.
— Я ее домой отправил, — ответил Митяй. — Нечего ей здесь делать.
— И правильно… Мандавошку на мороз!
Влажные волосы пали на бледный лоб, в углу строгого рта показалась чистая слюнка.
