— Борисыч хорошо красит, — прогудел Савка.
— Кстати, о непрожитой судьбе как раз следующее стихотворение.
Скрипит песок, все яростней, все жарче,
Застыл мираж, и стал рыбачьей сетью,
И воздух утомленно-дребезжащий,
Как стрекоза, которой негде сесть.
И, кинув небу чаек изобилье,
И теплой пеной берег просолив,
Ворочаются жирные глубины,
Тяжелые зеленые слои.
Он ковылял по пляжу, словно краб,
Сердитый, недоверчивый и слабый.
И голова качалась, как корабль
Под парусиной стариковской шляпы.
Кружилась голова у старика.
Старик себя сурово упрекал,
Что жил у осторожности в загоне,
Пренебрегая риском, как вином,
Что много лет провел над глубиной,
А глубины ни капельки не понял.
И вот сейчас, в оставшиеся дни.
В отчаянье стремительно раздеться,
Упасть в песок. И пятками, и сердцем
Постичь прибой и задержать отлив…
Над морем проплывали облака,
Уха варилась в доме рыбака,
Подняли чайки мелочный базар,
На лист полыни села стрекоза,
Шли сейнеры, неловкие от груза,
У рыбаков сверкали кремни скул,
И, солнцем ослепленные, медузы
Безвольно разливались по песку.
— Боже, как все намешано, — покачал головой Серафим Серафимович. — Хотя, знаете, я, кажется, начинаю вас понимать. По крайней мере, в морской теме. Кстати, если вы не знаете, там же у вас на юге зародилась целая школа. Ее придумал ученый грек. Как его… Костаниди…
— Костанди, Кирияк Константинович.
— А, знаете? Странно. Смешноватая школа. У них приоритет цвета над формой и состояния над жестом. Доморощенный импрессионизм. Получается, что прозрачные тени диктуют условия. И даже стрекоза, которой негде сесть, оказывается важным агентом. Особенно, если она все-таки садится, но на горькую полынь. Вы, Петр Борисович, умеете обращать свои недостатки в достоинства. Наивность ваша все-таки художественна, и небрежение профессионализмом происходит у вас не от любительства, а от влюбленности.
— У меня даже была строчка, — обрадовался Петр Борисович: — «не любитель, но влюбленный в зыбком ялике сидит».
— Сидит, и пусть сидит, — недовольный, что его перебили, сказал Серафим Серафимович. — Нельзя говорить «у осторожности в загоне». Что еще за загон такой! И эти ослепленные безвольные медузы… Гадость какая.
— Борисыч! — да погоди, Херсимыч, дай спросить, — сердился Савка, — а на что у вас в море ловят? На блесну? Я слышал, там судак.
— Судак, Савва, бывает, но на границе с пресной водой. В гирлах лиманов, например. Иногда, при лиманском течении, он ходит и по морю, но слепнет от соленой воды и не клюет. А в основном что: бычок, ставрида, камбала. Когда-то давно, во времена этих стихов водилась еще скумбрия, и пеламида, и луфарь. Но… Синица подожгла море, а Хаммер построил аммиачный завод, а танкеры с нефтью лопаются, как мидии, извините за метафору. Благородная рыба ушла, и теперь ее кушают болгары и турки. А ловят… Ставридку — на самодур — перышки такие вокруг крючка, камбалу и бычка — на креветку, или на фиринку — килька такая. Впрочем, в последние годы и креветки не стало…
