После ста граммов Серафима Серафимовича озарило: жалко, очень жалко художнику этой зернистой бумаги.
— Мне кажется, — сказал он, глядя в потолок, — что следовало бы, для верности, намотать еще кусок.
— Больше — не надо! — отрезал Савка. — Бумага херовая, толстая. Еще сопреет. Так. Теперь марлей. Давай, я сам. А ты глину волоки.
Глина оказалась каменная, истоптанная птичьими лапами изморози.
— Ничего. Кипятком обдай, — решил Савка.
Когда нога была вылеплена, Петр Борисович развеселился:
— А что, Савка, давай сделаем вытяжку. Чугунный утюг подойдет?
— Не позволю творить из меня инсталляцию! — мотал головой Серафим Серафимович.
— Не боись, — успокоил Савка. — Так обойдется. А в пятницу приедет Митяй на джипе, он — увезет. А завтра палку принесу. На двор ходить надо будет? Вот. Если по малой нужде, можно прямо с порога, ничего, а вот посрать — Борисыч отведет.
Савка ушел поздно. Серафим Серафимович дремал, постанывал, елозил глиняной ногой по скамеечке, установленной на кровати.
Глухая ночь была за окном. Петр Борисович посмотрел на часы — половина десятого. Он взял топор, зажег на веранде свет и принялся отрывать линолеум на крыльце.
Лист оторвался целиком, заскрипели ржавые гвозди. Доски под линолеумом были сухие, слегка подгнившие. «Ну и слава Богу, — вздохнул Петр Борисович и закинул лист вместе с гвоздями в темную пасть сарая. — Весной разберемся».
В избу идти не хотелось, Петр Борисович поежился и вдруг понял: тепло было на дворе. С шорохом падали в снег капли с сосулек, тугой влажный ветер напирал с запада. Земля слегка шевелилась и дышала, как корова костромской породы — в рыжих подпалинах прошлогодней травы, в темных пятнах оттаявших кочек. Дыхание ее пахло парным молоком и тмином. Петр Борисович ощутил приступ восторга и признательности — к чему призывал когда-то своих учеников хмельной Саврасов.
В избе было жарко, на столе толпились наскоро разодранные пакеты с колбасой, сыром, салом, подтаивало на тарелке масло. «Завтра приберусь», — отстраненно решил Петр Борисович и выпил рюмку водки.
Проснулся он от стука — что-то тяжелое вязко шлепалось на пол. Серафим Серафимович сдавленно матерился и кряхтел. «Глину сдирает, — догадался Петр Борисович. — Вот и хорошо. А то — бред какой-то. Как это меня Савка подставил». Он фыркнул было, но тут же уткнулся в подушку и прикинулся спящим — разговаривать не хотелось.
Серафим Серафимович тем временем освободился от глины, нашарил фонарь на тумбочке и швабру, приготовленную заранее, сунул жесткую щетину швабры подмышку и побрел — от кровати к столу, от стола к печке, от печки к порогу. Дверь хлопнула — одна, вторая — не так уж и плохо. Может, просто ушиб.
