— Вы едете в Милан?
— В Рим.
— И не остановитесь в Милане?
— У меня нет там знакомых, синьора.
— Мы же условились — Дина… А я? Бог покарает меня, если я откажу вам в гостеприимстве.
Не слишком ли она решительна для нежной аристократки? Впрочем, кто ее знает, быть может, у Дины свое понимание норм приличия. Кольцо на левой руке говорит о том, что она вдова. К тому же ей, если отмыть грим, никак не меньше сорока.
Чина продолжает портить мои парадные брюки.
— Благодарю за честь, — бормочу я и осторожно спускаю на коврик болонку. — Если обстоятельства позволят…
— Но нельзя же не осмотреть Милана! Уверена: вы никогда себе не простите, если проедете мимо. Без Милана нет настоящей Италии.
— Рад буду убедиться.
— Я знала, что вы согласитесь. У вас хороший характер, Слави.
Все хвалят мой характер, но не мое лицо. И эта тоже. Впрочем, я и не очаровывался на ее счет. Дине нравлюсь не я — Слави Багрянов, тридцатипятилетний толстяк, а мое положение состоятельного холостяка. Когда женщине за сорок, трудно рассчитывать на более блестящую партию.
Дина опять тихо смеется — голубица, завидевшая корм.
— Ночь… тишина… Как странно…
Пора уносить ноги.
— Весь мир — великая странность, — изрекаю я и встаю.
Наклоняюсь, чтобы поцеловать Дине руку, и лоб мой обдает телесное тепло, настоянное на духах. Дина не торопится запахнуть вырез халатика…
В коридоре тихо и светло. Сияют начищенные ручки; в полированном орехе панелей отражается блеск хрустальных бра. Оскальзываясь на ковре, добираюсь до своего купе и вхожу.
Фон Кольвиц не спит. Сидит в полном облачении и читает мой детектив. Словно и не он полчаса назад храпел, перегрузившись спиртным. Окно наполовину опущено, и сырой сквозняк гуляет по полу.
Фон Кольвиц отрывается от моей книги. Губы его сухо поджаты. Он расцепляет их и говорит холодно и трезво:
— Виноват… Книга попалась мне на глаза, и я воспользовался ею без вашего разрешения. Нет лучшего средства от бессонницы, чем уголовный роман.
— Вы так находите? — говорю я и сажусь на свое место. — Меня она не убаюкала.
Я отлично помню: книга лежала под подушкой и никак не могла попасть фон Кольвицу на глаза. Эта ложь лежит на его совести… О том, что ка совести оберфюрера СС лежит и многое другое — отвратительное и страшное, — я стараюсь не думать, ибо догадываюсь, что фон Кольвиц из той породы, которой дано умение читать мысли по выражению лица. До самого Триеста он теперь будет наблюдать за мной, и один черт ведает, чем все это кончится.
