К а п а. Хорошенькая. Характер скверный, а так – ничего. Замуж бы тебя выдать...
С о л н ц е в а. Только после тебя.
К а п а. Ну, нет! После меня ты уже была.
С о л н ц е в а. Ревнуешь бывшего мужа к бывшей жене?
К а п а. Чистякова к тебе? Ерунда какая. Вы и расписаны-то не были...
С о л н ц е в а. Не важно! Мы восемь лет вместе прожили.
К а п а. А мы – двенадцать. Ну и что?
С о л н ц е в а. И все равно ты ревнуешь. Только не ко мне, а к той, рыжей, с которой он в Австралию укатил!
К а п а. А мне кажется, у тебя больше поводов для ревности. Он ведь тебя бросил, ради той шлюхи.
С о л н ц е в а. Но сначала он бросил тебя. Ради меня.
К а п а. А, может, и правильно, что бросил. Все равно б ничего не вышло! Знаешь, в свои двадцать я думала, что я – единственная... В тридцать вспомнила, что есть еще ты. А в сорок сделала потрясающее открытие – мы все взаимозаменяемы... (почти плачет).
С о л н ц е в а. Капочка, ну, не надо, слышишь, не надо... (обнимает подругу). Ну, прости меня, прости...
К а п а. Я помню, как мы расстались: однажды я пришла к тебе, а там – Чистяков. Апельсины на кухне чистит – большие такие, рыжие, как та шлюха. А ты в постели лежишь, голая. А дальше, как в плохом сериале: я кричу, кричу... А ты лежишь молча. В потолок уставилась, и листья фикуса ногой пинаешь. Долго, минут сорок. А они – глянцевые – на солнце блестят... Ни словечка не сказала. А я, когда по лестнице вниз бежала, вдруг подумала: листья у того фикуса, как твоя ступня – тридцать седьмой размер... Самый ходовой, правда?
С о л н ц е в а. Капочка...
К а п а. В общем, с тех пор я ненавижу апельсины и фикусы.
С о л н ц е в а. Ну, чего вспоминать-то теперь?!
К а п а. Вспоминать?! А я и не забываю!
С о л н ц е в а. Ну, и напрасно. У тебя после Чистякова два романа было. Можно уже успокоиться.
К а п а (отходит, начинает смеяться как бы в истерике). Полтора! Полтора романа. Потап Алексеевич был женат! А-а-а... Кто бы меня учил! Умная! А хочешь, я объясню тебе разницу между нами всеми. Тремя! Со мной у Чистякова был театр. (делает величественный жест). Театр! С тобой – цирк. А с этой рыжей – зоопарк! Понимаешь?! По нисходящей! Лучшие свои вещи он написал при мне, и это было искусство. Но ему не хватало внешнего блеска, позолоченных рамок! Тогда он выбрал тебя. И началось – «искусство в массы». А потом, когда блестки осыпались, фантазия иссякла, ему захотелось простого: натурально-первобытного. И тут...
С о л н ц е в а. Замолчи!
