— Да. Я хотел бы исповедаться, но идти к священнику с «Верной звезды» выше моих сил, а других здесь нет. В молодости я слышал танкредианскую проповедь, но ничего не понял. Теперь вспомнилось... Любой может оказаться орудием возмездия, посланным за грехи тем, кто отошел от Создателя, и наши благие намерения ничего не меняют. Как и наши желания.
Все свершается по воле Создателя, значит, Альмейде суждено было вернуться незамеченным, и шторм, тот шторм, разыгрался по Его воле. Ты трижды сохранил мне жизнь, потому что так было суждено. Я должен был отправить на рей дриксенских офицеров, а в Ротфогель должен был войти мертвый корабль. Выбор был лишь у горожан, им следовало вспомнить о своих грехах, но они восстали против власти, однако власть, любая, дарована нам свыше. Мы заслужили Фридриха и не должны противиться его воле, если не хотим рушить все новые и новые камни на головы пока еще невинных.
Руперт слушал — схватившее за горло бешенство лишало возможности возражать, лейтенант мог разве что садануть дверью и выскочить в коридор, где стенала одинокая Гудрун. Он бы так и сделал, если б не родился Фельсенбургом, а Фельсенбурги если и отступают, то под барабанный бой и развернув знамена. Мысль Олафа была понятна и страшна, толковых возражений с ходу не находилось, и при этом с каждым словом Ледяного в лейтенантской душе крепла уверенность: все не так! Не для того истекал кровью Лёффер и плясало солнце, чтобы жители Ротфогеля валились на колени перед лжерегентом. И Бермессер с гаденышем Тротте получили свое. Трусам, клеветникам и подхалимам место в петле, а Создатель — что ж, пусть судит по-своему, по-вечному... Потом.
— Ты не согласен, — резко бросил Кальдмеер, — я вижу. И ты умеешь увлекать за собой и добиваться своего... Страшно подумать, скольких ты отправишь в Закат, защищая то, что считаешь истиной.
— Простите. Я не умею защищать то, что считаю ложью. Разрешите идти?
— Ты любишь решать сам, так решай.
В повисшей тишине можно было утонуть, как в трясине. Кальдмеер, видимо сказав все, замолчал, и теперь говорил накрывший Хексберг еще с ночи дождь. Капли настырно барабанили по подоконнику, напоминая о том, что лету скоро конец. Самое время болтать о безнадежном, болтать — не слушать.
Чтобы успокоиться, Руппи перечислил про себя все кости черепа и принялся подбирать слова, с которыми можно уйти, не оскорбив ни Зеппа, ни себя, ни адмирала цур зее, такого, каким он еще был, когда флот втягивался в хексбергскую бухту. Прежнего Олафа наследник Фельсенбургов любил, нынешнего предпочел бы не знать. Становящееся глупым до безнадежности молчание прервал Вальдес.
