— Попробуйте, — предлагает Хольц. — Я вижу, вы взволнованы.
Она молча обходит вокруг инструмента. Ей вдруг становится трудно дышать. Что это, сердце или просыпается боль? Она невольно опускается в кресло.
— Друг мой! — восклицает Хольц. — Я не думал…
— Ничего-ничего. Сейчас пройдет. Простите меня. Я так давно…
Она собирается с силами.
— Мне бы хотелось…
— Да? Пожалуйста, говорите!
— Мне бы хотелось на минутку остаться одной, если можно.
— Прошу вас! Будьте как у себя дома. А я пойду приготовлю вам выпить чего-нибудь легкого.
И он, стараясь не шуметь, выходит. Жюли продолжает смотреть на рояль. Ей стыдно, но это сильнее нее. Теперь надо набраться смелости и подойти поближе к клавиатуре. Она распахнута перед ней, и когда Жюли заносит над клавишами руки, ей кажется, что в этот самый миг в недрах «Стейнвея» уже зарождается звук, готовый отозваться на ее прикосновение, словно он живой. За окном шумит летний день, но здесь, в комнате, царит внимательная тишина. Жюли бессознательно расправляет пальцы, собираясь взять аккорд, и тут же замирает. Она не знает, куда их ставить. Большой палец слишком короток. И она ничего не помнит. Господи, где тут «до», где «ля»? Она наугад трогает клавишу — это «фа-диез», — и изумительной чистоты нота разрешается уходящим в бесконечность звуком, и долгое его эхо медленно гаснет вдали, всколыхнув в душе целый поток смутных воспоминаний и мыслей… Жюли не замечает, что глаза ее полны влаги, пока с ресниц не скатывается крупная тяжелая слеза, словно капля смолы, стекающая с раненого ствола, с которого содрали кору. Она быстро вытирает слезу. Нельзя было этого делать.
А вот и Хольц. Он возвращается с двумя стаканами, в которых позвякивают льдинки.
— Ну и как он вам? — спрашивает он.
Она поворачивает к нему лицо, и в ее морщинах нет ничего, кроме приличествующей моменту взволнованности.
— Сударь, он великолепен. Ваше приглашение — настоящий подарок. Большое вам спасибо.
В голосе нет дрожи. Она снова стала просто Жюли — человеком без имени, без прошлого.
— И вы действительно больше не можете играть? — обеспокоенно спрашивает хозяин.
— Это совершенно невозможно. Я знаю, есть пианисты, которые, несмотря на тяжелое увечье, все-таки продолжали выступать, например, граф Зиши, или, еще лучше, Виттгенштейн — это ему Равель посвятил свой «Ре-концерт», написанный специально для левой руки. Но мой случай — другое дело. Ведь меня буквально измочалило. В конце концов ко всему привыкаешь. Не скажу, что это произошло быстро, но все-таки произошло.
