Действительно, этот человек обладал в сильной мере даром видеть, обладал той «спокойной и глубокой внимательностью», о которой сам нам говорил где-то
[147]. И нет ничего странного, если его воображение в силу такой способности сводится очень часто к зрительным восприятиям, к картинам для глаза, из которых поэт выводит посредством аллегории и некоторую идею:
Однажды я видел, стоя у бурного моря,
Как, надув паруса,
Нёсся корабль, гонимый ветрами,
Волнами и звёздами…
Море — это бог, оно, на беду или радость,
Каждого скажет судьбу.
Ветер — это бог, звезда — это бог,
Корабль — это человек
[148].
Многие стихотворения Гюго не представляют собой ничего другого, кроме добросовестного и внимательного подбора впечатлений, нанесённых одно за другим, хронологически — без всякой предварительной композиции, даже без всякой объединяющей идеи. Услышанное вызывает у него, как правило, соответствующие зрительные ассоциации, так что ещё в постели утром, почти в полусне, он схватывает через открытое окно своей виллы в Гернсе, вблизи океана, пёструю картину снаружи — на улице, у берега или дальше:
«Голоса… Голоса… свет сквозь веки… Гудит в переулке
На соборе Петра затрезвонивший колокол гулкий.
Крик весёлых купальщиков: «Здесь?» — «Да не медли, живей!»
Щебетание птиц, щебетание Жанны моей.
Оклик Жоржа. И всклик петуха на дворе. И по крыше —
Раздражающий скреб. Конский топот — то громче, то тише.
Свист косы. Подстригают газон у меня под окном.
Шум портовый. Шипенье машин паровых. Визг лебёдки.
Музыка полковая. Рывками. Сквозь музыку — чёткий шаг солдат…»
[149]Наверное, этот род импрессионизма вынудил Теофиля Готье сказать, что автор «Восточных мотивов» мог бы стать большим живописцем, если бы захотел. Готье судил по себе, пренебрегая историей. Однако между средствами поэта и средствами живописца существует столь большое различие, что переход не следует понимать как сам собой разумеющийся, а в большинстве случаев, как и в случае самого Готье, он ведёт к рискованным экспериментам. Во всяком случае, творчество Гюго находится в большой зависимости от его «оптической конституции», и в богатых восприятиях его воображение часто находит и материал, и форму своих концепций. Слова — виденные вещи (choses vues) — могли бы служить, по мнению Мабийо[150], надписью на всём его творчестве, при том условии, разумеется, что они охватывают не только непосредственные впечатления от природы, но и возобновлённые и изменённые посредством воображения представления.
