Как бы последующее поколение, лет по двадцать.
Они как раз неудержимо, хотя и негромко, заржали, увидев его — почему? То ли его вид с оскаленными зубами, видимо, их рассмешил, то ли обрезок сверкающей жести в руке? Короче, они одобрительно захоркали, глядя на него. Смеялись как-то удовлетворенно. Бызы.
Тем не менее, это был проходной подъезд. Впереди, за лестницей, оказалась полуоткрытая дверь во двор. Теперь вопрос «тут проходили двое» усложнялся.
— Куда они пошли? — с большим трудом спросил Номер Один (голос какой-то писклявый).
Эти улыбались и молчали. Немые? Еще того лучше. Может, и те воры были немые? Нет, те переговаривались. Поворачивались друг к другу носами и шевелили челюстями, как куклы. Пальцами не вертели.
— Здесь проходили двое, где они? Убью, — пропищал Номер Один.
Девушка, гогоча уже откровенно, мотнула головой во двор. Парни вели себя не так вольно, но тоже как-то вяло пересмеивались, глядя ему на пиджак. Ах да. Там разрезано.
Ну, эти если куда показали, надо поступать ровно наоборот.
Номер Один попер вверх по лестнице (при этом он увидел, что девка внизу как бы отрицательно мотает головой, продолжая смеяться).
И в первое же окно между этажами он увидел сверху своих воров, они шли уже довольно далеко по двору, их было прекрасно видно. Напротив, за металлической решеткой, какой-то садик и обшарпанный бедный особняк, сидят на лавочках и стоят люди, слева наш дом.
Он бестолку смотрел, как воры заворачивают налево за угол и исчезают.
Сердце у него екнуло. Все кончено.
Мало того, все кончено с его квартирой! Вот что главное!
Как Анюта орала! Такие вещи нельзя им говорить. Истеричкам. Рыдала, чуть ли не на полу валялась, не хотела отпускать. Он сказал ей, что должен ехать за город брать взаймы деньги на Юру.
Он ей не стал говорить, что спрятал в отцовское старое болгарское пальто, под рваную подкладку, те шесть тысяч. Двадцать тысяч положил во внутренний нагрудный карман. Застегнул на булавку. Осторожничал, да. По правилу в разные корзины яйца класть.
Все, теперь все кончено. Денег нет, долг… Двадцать тысяч. Срочно продавать квартиру, купить путевку на троих… в Бразилию, что ли… Там выбросить паспорта. Жить в лагере для перемещенных лиц в алюминиевом вагончике три года. На дикой жаре. Повеситься в этом вагончике. Жена Опенка в Швейцарии выпила упаковку снотворного после двух лет их жизни там как преследуемых еврейских беженцев, условия сносные, но без права посещать Москву. Теперь уже приезжали с Опенком на родину, в любимую столицу, посмотрели, убедились в своей правоте, сказали, что по прежней специальности ничего не читают никогда, т. к. много работы, и радостно дернули домой вкалывать в своем банке, неизвестно кем, может, уборщицами. Переводчиками при русской шпане, которая возами пригоняет деньги. Леня Опенгейм, четвертый их друг. Шопен, Опенок, Кух и я, и комнатушка в подвале. Были дела. Кто-то привел на день рождения Куха мою Анюту… С нех пор, видимо, простить мне не может, что не успел ее трахнуть… Или успел?
