- Мы на ты, - сказал Адмиралов.
- Я имею виду тебя и ее. И что касается профессионального интереса, да: я не буду ничего скрывать от тебя, я бы хотел понять твои отношения с Франсуазой... познакомиться с ними поближе... если угодно, исследовать. Я бы написал картину ваших очень тонких, насколько могу судить, отношений. Иными словами выступил бы с докладом на конференции.
- На какой конференции?
- Необязательно на конференции. Но типа того. Сообщение, статья... Исключительно для узкого крута специалистов... В любом случае с непременным соблюдением деликатности. Само собой, без указания твоего имени. Вместо имени была бы условная буква, например, К. Так у нас принято в научной практике. Вы не должны опасаться.
- Мы оба опьянели, - сказал Адмиралов. - Или мне кажется так?
- Как вы на это смотрите? - спросил Крачун.
- Ее имя тоже... Тоже - ни при каких обстоятельствах.
– Конечно, конечно... Дело не в имени... Дело в исключительности отношений...
Меня забавляет, Франсуаза, как наш с тобой биограф обстоятельно изображает из себя настоящего туриста. Он хочет дать понять нам - ладно, ладно, мне, не тебе - дать мне понять, что мы с тобой интересуем его лишь постольку поскольку и что другой цели, кроме знакомства с достопримечательностями, у него в Гималаях нет. Он с таким усердием рассматривает бесчисленные ступы, эти сакральные каменные сооружения, которые в Лехе на каждом шагу, с таким преувеличенным внимание вглядывается в лица будд, покоящихся в монастырях, что сразу становится ясно: озабочен чем-то другим. Человек явно что-то скрывает, истинные намерения у него где-то в плоскости иных интересов. Так, чего доброго, его могут принять за шпиона. Почему бы и нет? Давно ли эти земли открыли для иностранцев? - Ваше настоящее имя! Ваша истинная цель приезда! На какую разведку вы работаете? А тут еще конверты Командора!..
Люба тоже хороша. Она осторожничает. Сегодня сказала, что здесь еще совсем недавно - в двадцатом веке! - практиковалось многомужество. Я это знал, я читал пред отъездом. Три-четыре постоянных мужчины у одной женщины здесь было в порядке вещей. Такие любопытные семьи были в Ладакхе. На счет причин многомужества есть разные мнения. Суровая земля, суровые порядки. Изоляция от внешнего мира. Мало ли что. Пусть.
Многомужество значит многомужество. Интересно другое: наш с тобой биограф слышал об этом впервые. Он стал расспрашивать Любу да так, словно она сама имела несколько мужей и могла дать на этот счет исчерпывающие объяснения. Я тоже вставил пару слов. И тут Люба посерьезнела вдруг и замолчала. А через несколько минут, когда мы оказались один на один, она сказала мне, что это очень рискованный разговор и попросила не поднимать эту тему при ее муже (Командор в то время ходил по Леху в поисках батареек и не принимал, стало быть, в нашей беседе участия). А в чем дело, собственно? Почему при муже Любы нельзя говорить о многомужестве? Потому, оказывается, что Командор в силу его патологической ревности может понять неверно, он может вообразить намек на нашу ситуацию: одна Люба и три мужчины. Люба, сказал я, от всего этого уже сильно уставший, а не преувеличиваешь ли ты ревность Командора? Она посмотрела на меня таким отстраненно-пренебрежительным взглядом, как если бы я был жалким несмышленышем, ничего не погашающим в жизни. Она сказала, что рецидив ревности Командора может быть спровоцированным любым пустяком и странно, что я этого не понимаю. Тогда я спросил Любу, распространяется ли запрет на разговор о многомужестве в присутствии Командора только на меня или на нашего друга тоже. Люба ответила, что за нашего друга она совершенно спокойна, потому что он знает ее мужа как облупленного и во много раз лучше, чем тот знает самого себя. Хорошо, мне до всего этого мало горя, у меня своя цель и своя задача. Забавно представлять Командора облупленным - при его-то обритости, но, если так будет и дальше длиться, боюсь за себя в плане психологической совместимости.
