«Я, должно быть, болен. Надо пойти к доктору, — решил он, глядя на весеннее парижское небо. — Это малокровие. Весной всегда развивается малокровие».
Ночью он долго ворочался с боку на бок, все стараясь понять что-то. Но мысли были тревожны и расплывчаты.
«Я болен, больше ничего. Надо пойти к доктору», — подумал он, засыпая.
…Волково кладбище. Он идет по дорожке, шуршащей от желтых сухих листьев. Памятники, могилы. Как хорошо, что он снова в России, в Петербурге. Но почему он на кладбище? Холодно. Голые березы гнутся, раскачиваются. На тонких ветвях большие, черные вороньи гнезда. Сколько ворон! Вороны сидят на березах, на могилах, кружатся над его головой. Карканье, тяжелое хлопанье крыльев. Небо темнеет, кладбище пусто… Только далеко у часовни стоит старуха нищая в черном платке. Ему тоскливо и страшно. Зачем он здесь? Старуха, прихрамывая, медленно идет к нему. Он хочет бежать и не может. Старуха подходит совсем близко.
Он видит огромные, черные, веселые, гордые глаза…
— Румынка, — крикнул он и проснулся. — Румынка, — повторил он, садясь на постель. — Румынка.
И от этого трижды произнесенного слова все сразу стало ясно…
— Вот оно что, — ошеломленно проговорил он. — А я думал, малокровие. Вот оно что…
Все шло по-прежнему. Но теперь Михновский уже постоянно думал о румынке, не мог не думать о ней. Он мучительно старался вспомнить ее лицо, подбородок, рот. Ведь он помнил только ее глаза. Он старался представить себе, как она ходит по улице, смеется, разговаривает, спит.
Он вздрагивал при мысли, что она вот сейчас, может быть, открывает какую-то дверь, входит в какую-то залитую солнцем комнату. Она садится в кресло, ее шелковое платье шуршит. Она поднимает руку, наливает чай. Ее губы касаются края чашки…
Он закрывал глаза от волнения.
Адрес… Узнать ее адрес. Как он раньше не догадался? Он знал, что она больше не выступает, но адрес ее должно быть известен в театре.
Служащий в потертом черном пиджаке покачал головой.
— Нет, monsieur, мы не имеем права.
— Но все-таки. Мне необходимо…
— Ничего не могу сделать, — повторил служащий, но голос его звучал менее твердо.
Михновский вынул бумажник.
— Я вам буду очень благодарен.
Глаза служащего стали хитрыми и круглыми…
Михновский остановился перед подъездом. Никогда еще он не бывал в таком отеле. Ему стало страшно. Глупости, он одет прилично. Не надо смущаться. Он только спросит, живет ли она еще здесь. Больше ничего.
Он толкнул вертящуюся дверь. Швейцар низко поклонился.
