И хотя она теперь кружилась по сцене, высоко поднимая худые ноги с острыми коленями, глаза ее ни на мгновение не отрывались от глаз зрителей. Михновскому стало как-то неприятно. Скорей бы она кончила.
Она резко поклонилась, словно клюнула, и убежала за кулисы.
Раздались аплодисменты, свистки. Кто-то крикнул:
— Шпионка!
Но она снова появилась, и все стихло. Теперь на ней было широкое, легкое красное платье. Она запела. Движения ее были легки и угловаты. Это не был танец, а какие-то резкие, странные прыжки. Красное платье металось по сцене. Пение перешло почти в крик. Казалось, она изображает пожар. Одновременно и огонь, и гибнущую в огне…
Кричали, аплодировали, свистели. Скомканная программа полетела на сцену. Толстый лысый господин, стоя в первом ряду, надрываясь, кричал: «Позор! Позор!» Какой-то молодой человек бросил красные розы на сцену из ложи. Но ее уже не было. Она, не поклонившись, убежала со сцены. Занавес упал.
Орлов рассмеялся.
— Вот так скандальчик. Подстроено, должно быть, для рекламы. Про эту румынку черт знает что рассказывают. Врут, конечно. Голоса никакого, но темперамент бешеный.
Михновский поморщился:
— Противная она, — и стал смотреть на сцену, где теперь мирно кувыркались китайцы с бумажными зонтиками.
Но программа не доставляла ему больше удовольствия.
Опять голые женщины, опять цветы и перья. Нет, довольно. Надолго.
У бокового подъезда стояла толпа, ожидавшая артисток. В ту минуту, когда Михновский и Орлов проходили мимо нее, дверь отворилась, и быстро вышла румынка. Казалось, что от ее золотого манто, от ее бриллиантов, черных волос и огромных глаз исходит сияние. За ней в цилиндре и в накидке, распахнутой над белой грудью фрака, шел молодой человек, бросивший розы.
Она остановилась, посмотрела на толпу и улыбнулась.
— Это вы меня ждете? — сказала она, с трудом подбирая слова. — Спасибо. Спокойной ночи.
Шофер открыл дверцу автомобиля. Мотор зашумел, блеснули фонари.
Михновскому, как и каждому в толпе, показалось, что она улыбнулась только ему и только ему пожелала спокойной ночи.
Он закурил.
— Ничего в ней нет. Одна реклама.
— Да, конечно, — согласился Орлов. — Но все-таки…
— Ничего нет, — рассердился Михновский. — Не спорь, пожалуйста.
Все шло по-прежнему. Михновский по-прежнему работал, ездил на заводы, обедал, гулял. Все шло хорошо, даже очень хорошо, но он был грустен и рассеян. А в тот день, когда он купил себе пальто на шелковой подкладке (лучшее даже, чем у Орлова) и не почувствовал радости, он забеспокоился.
