Никогда даже не было вопросомъ, что мать его лучше всѣхъ на свѣтѣ, теперь же онъ нашелъ, что и прекраснѣе мамы нѣтъ никого въ цѣломъ мірѣ.
Кровью облилось его сердце, когда онъ увидѣлъ въ пышныхъ, бѣлокурыхъ волосахъ матери обильныя, сѣдыя пряди. Онѣ поразили его, какъ снѣгъ среди лѣта. На молодомъ лицѣ ея, у глазъ, въ уголкахъ рта появились преждевременныя морщинки горести, а въ голубыхъ, кроткихъ глазахъ застыло выраженіе испуга, отчаянія и безысходной печали.
«О, я буду до могилы больше всего на свѣтѣ любить мою маму, буду во всемъ безпрекословно слушаться ея, чтобы ей, бѣдненькой, легче жилось, — клялся въ сердцѣ своемъ Юрочка, — и пока я живъ, у меня ее никто не обидитъ».
Внутри себя онъ чувствовалъ какую-то нароставшую крѣпость, претворявшуюся въ неистребимую потребность дать жестокій отпоръ той разнузданной, беззаконной и свирѣпой силѣ, которая теперь вся и всѣхъ обездоливала, грабила, оскорбляла, крушила и давила и всѣхъ, кто не служилъ ей, жестоко, звѣрски убивала.
Какимъ образомъ онъ осуществитъ свое желаніе, Юрочка еще не зналъ, но твердо вѣрилъ, что случай не заставитъ себя долго ждать.
— Ты поѣзжай, поѣзжай поскорѣе, Юрочка, мой родной сыночекъ, и дня черезъ два-три жди насъ въ Новочеркасскѣ, встрѣтишь на вокзалѣ, — съ душу раздирающей грустью и печалью торопила его мама. — Мнѣ надо передъ отъѣздомъ устроить здѣсь нѣкоторыя свои дѣла, и тамъ мы встрѣтимся.
Юрочка въ старомъ, широкомъ пальто отца, въ высокихъ сапогахъ и въ мѣховой шапкѣ, съ мѣшкомъ бѣлья въ рукахъ и съ двумястами рублями въ карманѣ уѣхалъ на Донъ.
Отъ самой Москвы около двухъ сутокъ Юрочка ѣхалъ въ заплеванномъ, загаженномъ, вонючемъ вагонѣ 2-го класса съ ободранными диванами, прижавшись на откидномъ стульчикѣ къ углу у окна и по возможности закрывая лицо изъ опасенія обратить на себя лишнее вниманіе.
Вагонъ до такой степени былъ набитъ неработавшими рабочими, сбѣжавшими съ фронта солдатами, праздными мужиками, матросами, бабами и дѣтьми, что люди сидѣли, стояли, ѣли, пили и спали не только на диванахъ, креслахъ, на полу, въ проходахъ и отхожихъ мѣстахъ, но даже и другъ на другѣ.
Все это распущенное человѣческое стадо орало, кричало, спорило, ссорилось, грозило, по всякому поводу и просто безъ повода бранилось ужасающей, омерзительной руганью.
Бранились всѣ: больше всего мужчины, но не уступали имъ въ грубости и отборности словечекъ и бабы.
Угрюмыя, злыя дѣти во всемъ являлись подражателями взрослыхъ.
