Приходила Глория и водила своими руками по моей голове.
— Не плачь, Гум. Все это пройдет. Если хочешь, я отдам тебе все свое дерево манго. Никто никогда его и пальцем не тронет.
Но для чего мне старое дерево манго, без зубов, которое уже не знает, как давать плоды? Даже мой саженец апельсина-лима скоро потеряет свое очарование, превратившись в дерево, как и любое другое…. И это, если ему дадут время, бедняжке.
Как некоторым легко умереть! Достаточно, чтобы пришел проклятый поезд, и готово. А как трудно уйти на небо мне! Все держат меня за ноги и не дают идти.
Доброта и настойчивость Глории достигли желаемого, и я стал немного разговаривать. Даже папа перестал уходить вечером. Тотока, так похудел от угрызения совести, что Жандире пришлось дать ему по шапке.
— Разве не хватит нам одного, Антонио?
— Тебе бы на мое место, чтобы почувствовать это. Ведь это я ему рассказал об этом. Все еще чувствую на своем животе его лицо плачущее, плачущее…
— Но ты не начнешь тоже плакать. Ты уже почти мужчина, а он будет жить. Оставь эти штучки и пойди, купи мне банку сгущенного молока в «Нищете и голоде».
— Тогда дай мне деньги, потому что папе уже больше не доверяют…
Слабость вызвала у меня продолжительную сонливость. Я уже не знал, когда был день, а когда ночь. Температура постепенно спадала, а мои конвульсии и дрожание начали удаляться.
Я открыл глаза, в полутьме сидела Глория, которая всегда была рядом. Она принесла кресло-качалку в спальню и часто засыпала от усталости.
— Годойя, уже вечер?
— Почти вечер, сердце мое.
— Не хочешь открыть окно?
— А у тебя не будет болеть голова?
— Думаю, что нет…
Ворвался свет, и я увидел кусочек красивого неба. Видя его, я опять стал плакать.
— Что это такое, Зезé? Небо такое красивое, такое синее, которое Мальчик Бог сделал для тебя…. Он мне сегодня это сказал.
Она не понимала, что означало небо для меня. Она прилегла рядом со мной, взяла мои руки и говорила, старясь воодушевить меня. Лицо у нее было подавленным и худым.
— Смотри, Зезé, еще немного и ты будешь здоров. Снова будешь гонять воздушные змеи, выигрывать реки шариков, лазить на деревья, садиться на Мизинца. Я хочу видеть тебя таким, как прежде, поющим песни, приносящим мне буклеты с песнями. Делающий столько прекрасных вещей! Ты видел, в какой печали улица? Все чувствуют твое отсутствие и твое веселье… Но ты должен помочь. Живи, живи и живи.
— Ты знаешь, Годойя, дело в том, что я не хочу больше жить. Если я выздоровею, то снова стану плохим. Ты не понимаешь меня. Для кого я должен быть хорошим?
