с ним, Крест-Джонсом, как и он с ней, благодаря одному далекому предку, чей жизненный путь пересекся с жизненным путем Анны и который затем стал прародителем Себастьяна. Очень довольный собой историк поудобнее устроился в кресле. Было абсурдом претендовать на существование в некоем ином пространстве, не том, в котором действовал закон нераздельности. Икс и Крест-Джонс, таким образом, владели ключами от единственно возможной реальности: абсолютного времени выживания, то бишь жизни.
— Сударь, ваша «кока». — Вышколенная кошечка улыбалась ему.
Сода, попав на кусочки льда, пузырилась, пузыри лопались. Что такое эта нераздельность — любовная лихорадка? Возможно. «Внутриматочный осмос, детское притяжение к груди примитивной матери, плодящей сумасшедших, пассионариев, мистиков, преступников», — не преминула бы изречь Этель Панков, доверься он ей. Если только этот тайный сон не является по ночам к каждому… Чтобы быть тут же забытым с наступлением дня, дабы индивид, разлученный с предметом своего желания, целостный и совершенно особый, встретился с объективной реальностью. Требовалось ли, чтобы в противовес безумию влюбленных пришло иное безумие, на сей раз ученого толка — как у Джима Икса, к примеру, — чтобы доказать то, что знакомо всем видевшим сны и что Себастьян экспериментально доказывал, сочиняя свой «Роман об Анне»? И чего никогда не понять Эрмине. И что Фа Чан своим недавно оплодотворенным чревом поставила под угрозу, чуть было не разрушила, чему она наверняка помешала бы. Отделавшись от опасного андрогина, Себастьян навсегда остался неразделим с Анной, своими предками, сваей памятью. Он воссоединился с Византией.
Византия там, где я, или Роман «Анна Комнина»
Византия… Стоит Себастьяну сесть за компьютер, как он тут же достигает состояния умственной всепоглощенности — редкого для исследователя, — при котором жизнь ума, или, если выразиться скромнее, профессиональная жизнь, изначально предназначенная для того, чтобы избежать страха, пересекается с ним, обостряет его и одновременно приглушает. Из чего рождается не раздумье, а несгораемая материя, которую иные переживают как судьбу, другие приручают, уткнувшись в личный дневник, а историк Себастьян Крест-Джонс просто-напросто исследует. Что и говорить, его профессия — специалист по средневековой истории — всегда была его единственной страстью. Однако никогда еще его блуждания в потемках Византийской империи не касались с такой абсолютной очевидностью тайн его собственного существования. Далекая история и современная жизнь, документы и гипотезы перемешались и стали выталкивать его в некую новую реальность, которой не было места ни в Санта-Барбаре, ни в Византии, ни в XI, ни в XXI веке. Но где же тогда?
